«Избивают, запрещают разговаривать и держать руки не за спиной» — Дёмушкин о колонии, где сидит Навальный

Тимур Олевский

После того, как Алексей Навальный объявил голодовку из-за неоказания ему медицинской помощи, в колонию к нему отправились сразу несколько съемочных групп федеральных телеканалов. Сюжеты о том, в каких замечательных условиях живут заключенные колонии №2, вышли на «России» и НТВ. Редакция RT прислала в Покров Марию Бутину, осужденную в США, за «незаконную работу иностранным агентом». Бутиной во владимирской колонии очень понравилось, она сравнила ее с «пионерским лагерем». По ее словам, Навального якобы не раз осматривали врачи и вывозили на осмотр в областную больницу, но от предложенного лечения он отказался.

Ранее Навальный жаловался на пытку лишением сна и невыносимую боль в спине и ногах, администрация колонии отказалась допустить к нему гражданского врача. Бывший заключенный ИК №2 Дмитрий Дёмушкин посмотрел ролики федеральных каналов и поделился с The Insider фактами, о которых умолчали пропагандисты: о многочасовых пытках, провокаторах, которые окружают Навального, и о том, почему бывшие заключенные колонии В Покрове боятся рассказывать о пережитом там насилии.

— Ни одно предложение из того, что рассказала Мария Бутина о колонии , фактически не соответствует действительности. Сотни людей, которые это прошли, знают об этом, а обыватели будут думать, что это какой-то пионерлагерь или гостиница в средней полосе России. Бутина все с Америкой сравнивает: «как плохо в Америке и хорошо в Покрове». Жаль, что нельзя, чтобы она хотя бы один день там провела. Я думаю, что ей бы снился несколько лет этот Покров и это «хорошее место».

— Что происходит с заключенным, который там не смотрит в пол и не держит руки за спиной?

— Бьют. Это самое простое. Бьют в любом случае. Алексей всегда в поле зрения камеры, причем я не понимаю, как они эту камеру поставили, потому что в бараке нет камеры, тем более сбоку. Она как раз стоит над моим спальным местом, где я спал. Плюс я не понял, почему там такой отряд из 16 человек. Они туда что, активистов поставили, а остальных вывезли? В отрядах от 50 до 120 человек, они в бараке находятся. Самый маленький барак — это сектор усиленного контроля «А» , где Алексей Навальный и находится. Там при мне было от 55 до 60 с чем-то человек, из них где-то 20 активистов. Судя по видео, которое они опубликовали, отряда там нет — они либо в комнате воспитательной работы, либо на режимном мероприятии каком-то — в локалку поставлен или в столовую вышел.

Алексей ведет себя там не по правилам, установленным в колонии. Он держит руки не за спиной. Более того, одна рука у него в кармане. Непонятно, как они это сняли. Пищу принимать и чай пить в бараке тоже запрещено. Рядом на видео стоят активисты. Их очень просто отличить — они руки за спиной не держат, а остальные обязаны держать. Это строгое нарушение, если руки из-за спины убрали на бараке. Алексей, видимо, может себе это позволить. Он понимает, что его не будут там насиловать или избивать, но все остальные на его месте получили бы это все.

Активисты руки за спиной не держат, а остальные всегда обязаны держать

— Вот это вот с руками за спиной на бараке — это когда подходит кто-то из сотрудников колонии?

— Это же невозможно, если руки не скручены.

— При мне разрешили, когда сидишь. Разрешили их класть на колени. До этого даже сидеть надо было с руками за спиной. Руки за спиной на бараке всегда. Нет такого момента, чтобы вы их убрали. Это не когда сотрудник входит, это всегда.

— Даже когда вы спите?

— Нет, когда спите руки не за спиной. В десять часов отбой, в полшестого подъем. Когда вы лежите, руки должны быть над одеялом и ладонями кверху, а когда уже уснули, то можете как угодно скрючиваться. Единственное, запрещено накрываться с головой. Там одеяло такое короткое, оно не очень позволяет накрыться. Если ноги прикрыть, то оно по грудь получается. Вопрос с холодом там решен, пластиковые окна поставили, так что более или менее. При мне было очень холодно, и это была главная беда.

Каждый час Навального будят. То, что они там говорят, что не будят — это ложь. Хотя и бывали смены, когда сотрудники несильно старались разбудить. То, что там сейчас рассказывают на НТВ про ультрафиолетовые лампы, которые заключенный не видит — это все ерунда. Что он еду в столовой может выбрать. Каждое предложение там ложь. А то, что каждый должен работать — там сто рабочих мест на почти девятьсот зэков. Там один из девяти может работать. У Навального строгий сектор, у них там нет такого понятия, как работа. Там ни один человек не работает. Даже на режимных отрядах обычного контроля при мне никто не работал, что уж там рассуждать про усиленный контроль.

— Отсутствие работы — это такая форма насилия? Потому что человеку вообще нечем себя занять?

— Работа — это поощрение, туда все хотят попасть. Там хоть и платят какие-то 96 рублей в месяц, но там не бьют особо сильно.

Когда в сюжетах показывают церковь — да, она есть, но вас в нее не пустят, если вы находитесь в Секторе усиленного контроля. В библиотеку тоже не пустят. Показывают какой-то спортзал. Причем тут вы? Спортзал — это для начальника, он ходит в него. Самодеятельность — она тоже не для Сектора усиленного контроля, это для осужденных с умеренных секторов. В любом случае в Секторе усиленного контроля вы нос не можете почесать без разрешения.

В Секторе усиленного контроля вы нос не можете почесать без разрешения

Понятно, что если бы Алексей туда поехал без общественной поддержки, то все было бы очень грустно. Это закончилось бы жесточайшими побоями, насилием и всем остальным. Если бы он был никому неизвестен, его бы первые пять недель били как собаку, а потом, если бы он ещё там что-то «газовал», то совсем все было бы по-иному.

— Держать руки за спиной — это правила из уголовно-процессуального кодекса?

— Да нет, конечно, это инициатива колонии. Вы всегда должны находиться в стационарной позе. Вы не можете ходить, не можете делать шаг влево или вправо. Вы должны ровно стоять, голова опущена строго вниз, глазами коситься запрещается, давать сигналы запрещается, раскачиваться запрещается, спину сгибать запрещается. Вы стоите, руки за спиной, голова опущена строго вниз. В таком положении мы стояли по 8 часов в сутки. Какое-то время вы сидите — коленки вместе, руки на коленках, с прямой спиной. И каждый раз, когда входит активист или сотрудник, вы все встаете, а так как у вас на бараке из 55 человек 20 активистов, то вы встаете и садитесь постоянно. Все команды выполняются бегом. На заправку кровати отводится пара минут. Чтобы одеться и обуться пара минут. Построиться ровненько пару минут. Не дай бог зарядку кто-то в разнобой делает — потом весь отряд идет тренировать это в расположение отряда. В столовой дается несколько минут, чтобы поесть.

— Пять недель новоприбывшего человека избивают?

— Я знаете как эти пять недель посчитал? Сначала бьют жестко на приемке, потом на две недели попадаешь в карантин. Там избиения сплошные. Потом оттуда обычно на две недели помещают в сектор усиленного контроля. И там начинается все самое страшное в лагере. Вам на карантине тяжело и хочется, чтобы скорее перевели, а когда переводят, вы начинаете жалеть.

Две недели подряд осужденных бьют, а потом выпускают на какой-нибудь отряд. Там идет приемка и обычно ещё неделю бьют. Так я эти пять недель вывожу. А потом бьют время от времени и если вы никому не нужны, то про вас особо не вспоминают. Есть люди, которых не били. Меня не били, не будут бить Навального. Они политические, и к ним относятся немного по-другому.

Есть люди, которых не били. Меня не били, не будут бить Навального — к политическим отношение другое

Они гораздо хуже хлебнули долю, потому что всех зэков через две недели выводили из этого сектора, а я бесконечно каждую неделю встречал новый этап, который туда приезжал — эти крики, визги, избиения. Каждую неделю я провожал отряд, который приходил до этого и уходил. И это было восемь месяцев. Сначала это вызывало шок. Я не понимал, как в современном мире такое возможно, но потом стал к этому равнодушно относиться. Я даже лица этих людей не запоминал, которых там ломают. Кого-то насилуют. Я уже не обращал на них внимания.

— Это все чьими руками делается?

— Активистов, конечно. Сотрудники бьют только активистов, как правило, на приемке.

— Статья как-то связана со статусом активиста?

— Нет, они просто подбирают своеобразных. Они берут скинхедов или фанатов футбольных. Разный подход у них был. У них там был какой-то необходимый для них порядок. Много их наплодили.

— Я обратил внимание, что на видео, которое опубликовали на Life.ru, двое заключенных стоят за спиной у сотрудника колонии. Мне казалось это странным.

— Это все активисты, кто там есть в бараке. Они приставлены к Навальному непосредственно.

— Он не один? Вокруг него всегда пять человек, которые к нему относятся недоброжелательно.

— В лагере категорически запрещено быть одному. Вы ни в какой момент времени никогда не можете быть один. Если вы хотите в туалет, вы проситесь и вас сопровождает «угловой». Он стоит перед вами и смотрит, как вы справляете нужду — и «большую», и «малую». Он от вас не отходит. На секторе усиленного контроля нет перегородок в туалете. Он строит прямо перед вами на расстоянии полуметра. Вы никогда не можете быть один, Навальный вы или нет. Видимо, за Навальным установили отдельный контроль. Судя по всему, он сидит только с активистами. Я прочитал, что у него 16 человек всего с ним. Такого не может быть, там нет таких отрядов и быть не может.

— А что они делают? Какие могут быть у них функции? Они ему что-то говорят в этот момент?

— С Навальным там отдельная история, поэтому я не знаю, что они с ним делают, но я знаю, что они делают с обычными заключенными — в секции правопорядка они говорят, что делать, как сидеть. Если заключенный не слушается, то наказывают, выводят в каптёрку. На секторе усиленного контроля заключенным запрещают разговаривать категорически. Вы только можете разговаривать либо с сотрудником после того, как дадите ему доклад, или вы можете разговаривать с активистом, но у них там строгое правило — если вы что-то сказали, и он вам ответил, то он должен записать это в тетрадку. Если он этого не сделал и его заложил другой активист, а там это нормальная ситуация, то будут очень большие побои. Так что они все записывают. На меня была тетрадка, которую каждое утро в оперотдел носил завхоз. Там все, что я произнес, включая просьбу пойти в туалет.

— Какой в этом смысл, давление?

— Я не мог разговаривать восемь месяцев. Как вы считаете, это давление? Если вы два дня помолчите, у вас уже начнутся психологические изменения. Когда человек попадает в стрессовую ситуацию, то для него самое главное — это социальная адаптация, которая происходит через общение. Если вам не дают разговаривать, то у вас будут неизбежные изменения психики и вы получите интроверсию или аутизм. А что делать?

— Сколько времени прошло с тех пор, как вы освободились?

— 20 февраля 2019 года, два года назад.

— Вас отпустила эта история? Остался какой-то след?

— Я психолог по образованию, и мне было полегче. Я знаю, в какие состояния можно попасть в психологически. Были люди, которые с ума сходили, я это наблюдал. Даже руководство колонии несколько раз просило меня как психолога, потому что местный психолог был… Не буду его критиковать, в общем ему учиться надо было и учиться. Так что да, это все очень тяжелая ситуация. Я сейчас общаюсь с человеком, который всего два месяца со мной отсидел. По прошествии двух лет он до сих пор лечится за границей. Причем это не какой-то там подонок или наркоман, как все думают. Это человек, который был осужден за экономическое преступление. Он практически полностью отбыл свое наказание в Европе и вот на два месяца приехал на родину. За таможенные какие-то нарушения он получил срок, и он до сих пор в шоке от того, что ему пришлось пережить.

Мне писали люди, которые вернулись оттуда недавно. Там стало полегче, но ужасные вещи все равно рассказывают. И, общаясь с этими людьми сейчас, я вижу, что они почти все боятся давать показания. Рассказывают буквально единицы. Люди не хотят вспоминать избиения и насилие. Александр Липовой об этом говорит, чемпион мира по кикбоксингу. Ещё буквально несколько человек. Переписываюсь я с 50 людьми, кто тоже там отбывал свой срок по приговору, но никто из них не хочет записывать видео или рассказывать. Они надиктовывают аудиосообщения длинные. Я им разослал этот репортаж Бутиной о Навальном в ИК №2, и все записывали сообщения, но не хочет вспоминать эти унижения и побои, либо до сих пор боятся.

Когда Бутина рассказывает про то, как там все классно, я бы хотел её туда перебросить чтобы она хотя бы день там прожила. Все эти крики и визги, которые там звучат, ей бы потом снились несколько лет. Я хотел сначала написать про это, но потом понял, что нет смысла писать — одни эмоции. Я не удержался и перепостил Солженицына, который писал про поездку Горького на Соловки, и как там было «хорошо».

Я бы хотел, чтобы Бутина хотя бы день там прожила, все эти крики, которые там звучат, ей бы потом снились несколько лет

Если бы журналистку RT Бутину и второго компаньона послали бы в Бухенвальд сделать репортаж, то я думаю, что администрация сделала бы отличную экскурсию и она бы за два часа разобралась, что оказывается у заключенных много личного времени и всем там нравится. И главное, что никто из осужденных не жалуется в Третий Рейх, на администрацию этого лагеря. «Ни одной жалобы из этой колонии не поступало» — сказала бы Бутина. Ей бы показали ухоженных заключенных из охраны, ведь она же с активистами в основном беседовала. Если Горький плакал, когда с мальчиком 14-ти летним беседовал, который ни за что «уехал», то эти пропагандисты не плачут. Зачем им эта правда? Она не пыталась там ни с кем поговорить на самом деле.

Старались подчиняться: страшные откровения жертвы скопинского маньяка

70-летний Виктор Мохов, известный как «скопинский маньяк» или «скопинский извращенец», вскоре может выйти на свободу после 17 лет заключения. Эта новость буквально потрясла социальные сети и медиапространство. Этого человека все еще помнят и все еще боятся. На вид ничем не примечательный мужчина воплотил в жизнь страшный сюжет романа «Коллекционер» английского прозаика Джона Фаулза: на своем дачном участке оборудовал подземную темницу, в которой реализовывал все свои извращенные сексуальные фантазии. Жертвами коллекционера из Скопина (город под Рязанью), о деяниях которого впоследствии будут снимать криминальные сюжеты и документальные фильмы, стали две девушки.

Они были похищены в далеком 2000 году. На тот момент Екатерине было всего 14 лет, а Елене — 17. В бункере пленницы провели почти 4 года. Все это время «дядя Витя», который в советское время был слесарем и считался одним из лучших работников предприятия, насиловал своих жертв. А когда узницы проявляли строптивость, преступник морил их голодом, бил резиновым шлангом, разбрызгивал по комнате слезоточивый газ. «Оставь надежду, всяк сюда входящий», — эту цитату мыслителя Данте Алигьери однажды привел садист девушкам. Однако их надежда не умерла. Чудом рабыням удалось спастись. Истязатель отправился за решетку, как тогда казалось, на долгие годы.

В преддверии возможного освобождения Виктора Мохова РЕН ТВ публикует большое интервью жертвы маньяка Екатерины Мартыновой.

— Вам приходится вспоминать о времени, проведенном в заточении у Мохова?

— В данный момент мне приходится это вспоминать. Мы работаем над книгой с датским писателем. Приходится вспоминать бытовые моменты для того, чтобы передать их в книге. Сейчас это важно.

— Время лечит или нет?

— Думаю, что время всегда лечит. Я не исключение. 17 лет назад, когда я вернулась домой, у меня было совсем другое настроение — была не адаптирована. Я как заново родилась. С годами уже привыкла к нормальной жизни, сейчас чувствую себя полностью здоровым и счастливым человеком без каких-либо «но».

— У Вас детишки сейчас?

— У меня двое детей, сын и дочь, семи и пяти лет, практически погодки. Я всегда хотела, чтобы у меня сначала появился сын, а через какое-то небольшое время — дочка. Все получилось, Господь мне помог.

— Можете вспомнить тот день, когда Вы оказались в машине Мохова? Вы пошли с Леной на дискотеку. Что было дальше?

— Мы поехали на дискотеку на троллейбусе, как сейчас это помню. Для меня это была первая вылазка в город, в центр. Я не сказала об этом родителям. Да и вообще не планировала туда ехать. Просто услышала от сестры, что она собирается. Так получилось, что сестра не смогла, а Лена меня позвала с собой. Я согласилась, сказала маме, что пошла гулять. После дискотеки нужно было возвращаться домой. Общественный транспорт тогда ходил плохо, время было уже ближе к десяти. Лена мне сказала, что мы вряд ли сейчас уедем, тем более было очень много народа, это массовая бесплатная дискотека, приуроченная к празднику «Вера, Надежда, Любовь». Мы сели в машину Мохова. Конечно, это была ошибка, но в тот момент я не думала ни о чем плохом, в такой ситуации оказалась впервые. Единственное мое оправдание — мой юный возраст. Так получилось, к сожалению. Я думала, что мы спокойно доедем до дома. Он взрослый человек, привыкла, что взрослые всегда помогают. Я росла в среде, где взрослые всегда были добрые, никакого подвоха, естественно, не ждала.

— Елена Бадукина, которая представилась «парнем Лехой», вместе с Моховым была в машине. Вы ее видели в тот период, когда находились в подвале?

— Я ее видела только один раз в тот злополучный вечер. И потом уже на следствии. Когда нас освободили, я была в сильном шоке, что на самом деле это женщина, у меня даже мысли такой не было.

— Вы помните, как очутились в подвале? Вы находились без сознания?

— Я помню. До того, как оказалась в бункере, происходило много жутких вещей. Была в подавленном психологическом состоянии, сломленная. Пребывала в сознании, но нельзя сказать, что была в полном здравии. Меня сначала напоили снотворным, потом угрожали, потом меня изнасиловали. Когда меня спускали в подвал, уже не могла сопротивляться. Это уже было последней точкой.

— Помните первые свои ощущения, когда очнулись в подземелье?

— Осталась там одна. Долго не могла уснуть. Потом получилось. Очень устала, была измучена. Проснулась от звука открывающегося люка. Туда залезла Лена, потом залез Мохов. Я думала, что это все странная ситуация, думала, что мы сейчас все поднимемся наверх, что нас отпустят. В итоге он поднялся и закрыл все замки. Каждый раз, когда он приходил, думала, что вот-вот он нас отпустит. Такого же не может быть, что мы здесь останемся. По истечении 3-4 месяцев уже точно поняла, что добровольно Мохов замки не откроет, либо нам надо что-то делать, либо нас найдут. Но точно поняла, что он не отпустит.

— Лена была подругой сестры, Вы с ней тесно не общались?

— Я ее видела второй раз в жизни. Сестра с ней училась, они как раз только поступили в техникум, были знакомы всего две недели, но сдружились, сладились. Сестра для меня всегда была авторитетом, ее подруги были моими подругами. Хотела всегда равняться на свою сестру.

— Как проходили Ваши дни в заточении?

— Я начала писать стихи. У меня написано практически 400 стихотворений. Я рисовала, читала книги, если их Мохов приносил. Они были библиотечные, со штампами. Он их не возвращал, наверное, в то время, когда учился. Все эти книги, которые он брал для учебы, попали к нам в подвал. Меня очень увлекало чтение. Быстрее пролетало время. Очень отвлекало, я погружалась в книги, становилось чуть легче.

— А в бытовом плане? Готовка на Вас была?

— Мы все делали вместе, это было необходимо для того, чтобы выжить.

— То есть готовую еду он Вам не давал, Вы сами все делали?

— Да, были овощи в основном, крупы. Все по минимуму.

— Скудная еда?

— А как Вы понимали, что наступило утро?

— Сначала мы не понимали, утро или вечер. Потом спрашивали у Мохова, какое сегодня число, который час. Он говорил, хотя, в принципе, мог и соврать. Потом он принес нам календарик и часы. Мы уже могли ориентироваться.

— Туалет находился в подземелье? Душ как принимали?

— Никаких удобств там не было, туалет — это обычное ведро, душ — это пару канистр с теплой водой. Он приносил их очень редко, был тазик.

— «Дядей Витей» Вы его называли. Это он сам попросил?

— Нет, мы начали так его называть, потому что он был нас старше. Я не могла просто к нему обращаться по имени. Так воспитана. Для меня было неприемлемым называть старого дядьку по имени.

— Как часто он спускался к Вам в подвал?

— Сначала это происходило редко, мог прийти один раз в два или три дня. В какой-то момент он стал приходить каждый день. А мог и пропустить два или три дня. Однажды он не приходил дней пять. У нас к тому моменту закончилась вода, мы не понимали, что нам пить, думали, что вообще не придет. В последний критический момент он пришел. Такое происходило несколько раз. Было очень страшно, мы не могли добыть себе воду. Были заживо погребенными.

— Он применял силу? Запугивал Вас? Оказывал моральное давление?

— В самом начале он требовал, чтобы я вышла к нему в предбанник. Я не пошла, сказала, что лучше умру, что не хочу испытывать это повторно. Тогда он взял ножик и залез к нам в бункер. Лена начала меня защищать, встала передо мной: «Давай я пойду вместо нее». В итоге она наткнулась на нож, которым он размахивал, порезала палец. Он схватил меня за шиворот и вытащил к себе… Конечно, после этого было страшно, понимали, что он может и ножом воспользоваться, и силу к нам применить. Старались подчиняться, чтобы не нарваться на эту агрессию.

— Когда он начал выпускать Вас на улицу?

— Это было несколько раз перед нашим освобождением. А так он где-то раз в неделю позволял дышать свежим воздухом через окошко, которое ведет на улицу.

— А в огород не выпускал?

— Нет, в газетах я читала много раз об этом, в передачах говорили об этом. Мы не гуляли по огороду, естественно, этого не было. Если была бы такая возможность, то мы бы, возможно, сбежали. Как это так, гулять по огороду? Там люди увидят, хоть у него и большой участок. В любом случае нас кто-то бы заметил, я бы просто побежала. Дышали через окошко, он крепко сжимал наши руки, чтобы мы не смогли убежать.

— Елена трижды беременела от Мохова. Вы принимали роды? Говорят, что Мохов какую-то специальную литературу приносил.

— Мне пришлось принимать роды, потому что кроме меня сделать это было некому. В таких экстремальных условиях Лена справлялась сама. Мне нужно было просто принять ребенка, навыков у меня не было, я не знала, что делать. Вот начались у нее роды, она рожает. Я не прилагала никаких усилий. Единственное — перерезала пуповину. Она сама не могла этого сделать. И укрывала ребенка, чтобы он не замерз.

— Это он Вам сказал принимать роды?

— Да, он понимал, что Лене нужно рожать. Принес медицинскую книгу по акушерству. Там были непонятные фразы. Он сказал: «Вот, изучай, ты скоро будешь принимать роды». Естественно, я не изучала, дня за 2-3 до родов открыла книгу, но ничего не поняла. Не могла поверить, что Лена действительно будет рожать здесь, думала, что все разрешится само собой. В итоге эти дни наступали, она рожала. Из медикаментов у нас была только перекись водорода, вата.

— Какая дальнейшая судьба у этих детей?

— Он их забирал. Первого ребенка забрал, когда мы спали, подсыпал нам в воду снотворное. Второго ребенка Лена отдала сама, он прожил с нами четыре месяца. Лена уже понимала, что он может не выжить, у нее не было молока, у него не было свежего воздуха. Она сама его отдала, сказала, чтобы Мохов его куда-нибудь подбросил, чтобы его нашли, чтобы он выжил. Он относил их в подъезды жилых домов, их там находили. С детьми, слава Богу, все хорошо. Я знаю, что их усыновили, они уже совершеннолетние.

— А третья беременность была?

— Да, Лена была на 8-м месяце, когда нас освободили. Она родила, насколько я знаю, мертвую девочку. Она не выжила, потому что у Лены уже здоровье было подорвано.

— На допросах Мохов рассказывал, что дарил Вам подарки, действительно ли было такое?

— Он знал, когда у нас дни рождения. У нас, естественно, происходил какой-то диалог. Когда мне исполнялось 15 лет, он впервые спросил: «Может быть, тебе что-то принести?» Я ответила: «Единственное, что мне нужно, – отпустите меня домой». Потом уже, конечно, я просила альбомы, краски, гуашь, карандаши, все в таком духе, тетради, ручки, чтобы писать стихи. Это он и называл «подарками».

— А до этого Вы рисовали?

— Нет, только в школе на рисовании.

— А Лене что он дарил? Вроде самоучитель по английскому языку?

— Нет, там чисто случайно в стопке книг оказался самоучитель по английскому языку. Она по нему занималась.

— Как Вы думаете, намеревался ли Мохов убить Вас? Говорят, что он трусом был, что не способен был убить.

— Возможно, он и трус, не могу сказать, трус он или нет. Вообще не могу ничего сказать про его личные качества, он был для меня абсолютно закрытым человеком. Только он знал, что мы в бункере. Если бы мы ему надоели или бы возникли другие причины, то ему, в принципе, не составило бы труда нас отравить или просто оставить в подвале, не приходить туда. Мы сами бы от жажды умерли. Думаю, если бы не счастливый случай, если бы не записка, которую я подбросила, то, наверное, год, два и действительно нас не было бы в живых. Пришел бы такой момент, уверена в этом.

— Предпринимали ли Вы попытки бежать?

— Нет, у нас даже не было моментов для бегства и спасения. Был единственный момент, за который мы ухватились. В итоге спаслись. Он сказал, что я племянница его, повел меня к студентке-квартирантке, которая снимала у него комнату.

— Можете подробнее об этом рассказать?

— Это была середина апреля, может быть, конец апреля 2004 года. Он пришел вечером и сказал, что на выходных я пойду с ним в гости к его жиличке, студентке Алене. Пояснил, что хочет к ней подобраться, поближе познакомиться для воплощения своих грязных идей. Конечно, с одной стороны, мне стало неприятно, по-человечески жалко эту девушку, понимала, что он хочет, с другой стороны, понимала, что окажусь на воле, наверху, будет возможность контактировать с другим человеком. Это было счастье, в которое я не могла поверить. Я оделась, и мы пошли к Алене. Заранее с Леной написали записки, спрятали их в мои волосы, в пучок. Поймала момент, когда мы были в комнате, достала записку и подбросила ее в подкассетник.

— А что там было написано?

— Мы написали информацию о себе, имена, адреса, годы рождения. Указали, где мы находимся, без указания конкретного адреса, так как мы не знали. Просто написали: «Виктор Мохов, город Скопин». Мы обращались конкретно к Алене. Кроме нее никто бы не нашел. Мы сказали, что человек, у которого она снимает комнату, держит нас под гаражом в бункере. Записка была маленькая, буквально треть тетрадного листа. Лена передала убористым почерком всю информацию о нас.

— Она не сразу обнаружила записку?

— Где-то через две с половиной недели нас нашли.

— Алену Вы потом видели? Общались?

— Не видела ее ни разу, на суде ее не было. Знаю, что к ней поступало много предложений дать интервью, сняться в сюжетах, чтобы рассказать обо всем. Но она полностью закрыта от журналистов. Как мне сказали, она очень боится слухов и пересудов. У нее было единственное желание, чтобы ее оставили в покое и не упоминали в этом контексте.

— А как проходила Ваша реабилитация? Елена обращалась за помощью в психоневрологический диспансер, а Вы обращались за помощью специалистов?

— Нет, но мне дали психолога, и я пошла. Не из-за того, что мне хотелось психологически излечиться. В принципе, дома, рядом с родными чувствовала себя нормально. Мама сказала: «Идем, возможно, тебе станет легче». Я пошла, но это был единственный прием, он мне очень не понравился. Доктор начала мне задавать вопросы о том, что со мной произошло, не было никакой деликатности. Для меня это был человек, которому просто интересно, что со мной случилось. Вокруг меня были десятки людей, которым я рассказывала, что произошло, журналисты, телевизионщики просто хотели от меня информации. Я считала, что психолог должен работать по-другому. Либо мне специалист такой попался, либо я не была готова раскрыться.

— Испытывали трудности в общении с людьми?

— Постепенно начала вводить общение в свою жизнь. Сначала это были родные. Потом это были мои две лучшие подруги. Постепенно начала общаться с незнакомыми. Это планомерно все происходило. Для меня все казалось непривычным. Каждое утро я просыпалась с улыбкой. Была счастлива, что я дома. Это чувство счастья мне помогло побороть трудности адаптации, помогло плавно влиться в нормальную жизнь.

— Вы доучились в школе?

— Я поступила в вечернюю школу. 10-11 класс там окончила. На тот момент мне было 18-19 лет, самая взрослая в классе. С упорством училась, у меня была цель поступить в институт. Поступила, отучилась на менеджера. В данный момент не работаю, я в декрете. Не работаю уже 7 лет, у меня дети, так сложилось, что мне сейчас работать не надо. Сейчас моя работа – это книга.

— После освобождения как к Вам отнеслись друзья, соседи? Не было пересудов, перешептываний за спиной?

— Мои близкие подруги со мной общались как будто ничего и не произошло. Очень благодарна им за это. Все было хорошо. Что касается соседей, да, конечно, были разговоры обо мне. Но в глаза ничего не говорили. Мои же подруги и передавали, что обо мне говорят. Было неприятно. Есть разные люди, для всех не будешь хорошей, оправдываться я не собиралась. Со временем все сошло на нет. Сейчас я активно снимаюсь на телевидении, хочу донести до женщин, что надо держаться, надо жить, надо стараться. Хочу поддержку оказывать женщинам, которые столкнулись с насилием и непониманием.

— Анализируя жизнь в бункере, что Вам помогло не покончить с собой?

— Мой возраст, у меня была гибкая детская психика, я могла подстраиваться под ситуации. Сейчас в этой ситуации я бы не выжила. У меня уже жизнь сложилась, а тут она обрывается. Тогда, в 14 лет моя жизнь только начиналась. Я знала, что у меня все впереди.

— Вы действительно сейчас дома плотно не закрываете шторы?

— Да, это так. Это, наверное, единственное, что осталось оттуда, из бункера. Это не боязнь, скорее неприятие полной темноты, мне становится некомфортно. Когда мы задергиваем шторы, я всегда оставляю просвет, чтобы видеть, что есть небо, что я нахожусь на земле.

— А с Еленой Вы общаетесь? Как сложилась ее жизнь?

— Я думаю, что ей было тяжелее, у нее были дети, она рожала. Это не сравнить с тем, что пережила я. Это большое испытание, выносить и родить ребенка от человека, который для тебя монстр, чудовище. Ты понимаешь, что это твои родные дети, но в то же время ты их не хочешь. Сейчас ты живешь с ощущением, что у тебя где-то есть дети. Не знаю, как бы я себя чувствовала, это очень сложно. Мы с ней не общаемся, она выбрала для себя путь излечения – вычеркнула из жизни всех, кто связан с этой ситуацией. У нас есть общая знакомая, которая живет в Австралии. Она сказала, что у Лены все хорошо, что она скоро выходит замуж, что она прекрасно выглядит, преподает английский язык. Все у нее прекрасно.

— Как Вы думаете, 17 лет в тюрьме за такое преступление было достаточно?

— Тогда я думала, что 17 лет – это целая жизнь. Сейчас он выходит на свободу, в марте 2021 года. Честно говоря, я очень не хочу, чтобы он вышел. Он не заслуживает свободу априори, как человек. Он сделал все, чтобы сидеть в тюрьме пожизненно. Я не могу повлиять сейчас на это, время упущено.

— Он писал Вам из тюрьмы, о чем?

— Я написала книгу. Он был в курсе этого. Написал, что в книге я сказала неправду, наврала, что на самом деле он относился к нам хорошо. Заявлял, что я специально хочу его очернить. Там было две или три страницы. Обещал рассказать все, как было на самом деле, когда выйдет на свободу. Он не извинялся, не пытался как-то показать свои человеческие качества. Он не считает себя виноватым. Отсидел 17 лет и до сих пор себя считает невиновным.

— Как адрес Ваш нашел?

— Я тоже была поражена. Наверное, кто-то сказал. Было очень неприятно. Хорошо, что с того адреса мы съехали. Я не боюсь, что он придет, но все равно мне неприятно, по-человечески очень неприятно.

— Что чувствуете в связи с его скорым освобождением?

— Я очень надеюсь, что он не выйдет на свободу. Других мыслей у меня нет.

— Если Вы Мохова случайно встретите, что ему скажете?

— Нет, если бы такая ситуация произошла, конечно, я бы постаралась подальше отойти от него, не видеть, не слышать, и, конечно же, не общаться с ним. Он для меня неприятен. Ничего общего не хочу с ним иметь. Не хочу даже извинения слышать или наоборот, что я ему жизнь испортила. Для меня этого человека не существует. Все, баста.