Записки охотника симбирской губернии черкасов

Александр Александрович Черкасов

Записки охотника Восточной Сибири

Предисловие автора к первому изданию (1867 г.)

Предисловие это пишу я с единственной целию – чтобы читатель мог предварительно отчасти познакомиться со мною и не стал искать в моих заметках того, чего в них нет, или же слишком строго судить их. Конечно, если читатель страстный охотник, как я, он не обратит внимания на слабые стороны моего труда в литературном отношении, а только будет искать того, что его интересует или что ему еще неизвестно. Но читатель-литератор да простит мне мое неловкое обращение с пером. Страсть к охоте и желание передать многие истины и сокровенности, известные только охотникам Восточной Сибири, побороли мои сомнения относительно моих литературных способностей, и я решился написать, что дал мне мой охотничий опыт. Я уверен в одном, что труд мой будет полезен многим и многим охотникам, а больше мне ничего и не надо.

По возможности я постараюсь изложить свои заметки самым простым, понятным всякому языком, но, уж извините, с сибирским оттенком.

Читатель вполне может положиться на мои заметки; я писал не голословно, а всегда с фактов. Чего не видел, не испытал сам, того и не утверждаю. Если же что и взято со слов других охотников, то и это так же верно, как и то, что написано с фактов. Не думайте, что эти заметки принадлежат охотнику, любящему красное словцо (жаль, что охотники имеют такую незавидную репутацию), а примите их за записки страстного сибирского промышленника и вместе с тем наблюдателя.

Описания мои иногда слишком подробны, иногда же слишком кратки. Что делать? Чем богат, тем и рад!

Сначала я думал описать решительно все, что только может относиться к охоте; но когда взялся за перо, то увидал, что это был бы огромный труд. Так, про одну техническую часть охоты, разбирая ее специально, можно написать целые томы. Но к чему бы это повело. Описывать выковку и приготовление стволов и т. д. – дело особых специальных руководств. Потому я относительно технической части охоты говорю только о том, что необходимо знать всякому сибирскому охотнику. Я умалчиваю и об известных породах собак, как-то: легавых, гончих, борзых, о их дрессировке, натаскивании, выдерживании и тому подобном, но зато говорю о собаках, еще не известных многим охотникам, – о собаках сибирских. Кроме того, я худо знаю охоту с борзыми и гончими, потому что с молодых лет попал в Восточную Сибирь, где собак этих почти нет. Я также почти не упоминаю и об легавых собаках, потому что сибиряки совершенно их не употребляют при зверином промысле.

Для того, чтобы познакомить читателей с сибирским местным говором, с сибирскими техническими выражениями, я, где случится, буду нарочно употреблять их, разумеется, не иначе как с объяснениями, потому что есть такие из них, которые вовсе не понятны несибиряку.

Труд мой разделяется на две части: в первой я говорю кратко о технической части охоты (преимущественно о сибирской), о ружьях вообще, о собаках и так далее, а во второй рассказываю о зверях, живущих в Восточной Сибири, их жизни, нравах, добывании и проч., при случае стараюсь поближе познакомить читателя с сибирским промышленником (охотником), с его бытом, привычками, суевериями. Не описываю охоты за птицами, потому что она в Восточной Сибири ничтожна сравнительно с звериным промыслом. Из птиц сибиряк бьет только глухаря, косача, рябчика, куропатку, лебедя (многие инородцы лебедей не бьют), гуся, уток, степную курицу (дрохву) – вот и все; с остальными он незнаком, они не для него созданы.

Предисловие ко второму изданию

По выходе первого издания «Записок охотника Восточной Сибири» в 1867 году современная тогдашняя журналистика заявила столько лестных отзывов, что я, как автор, не мог не радоваться благосклонному приему печатью моего труда, а тем более радовался тому, что мои охотничьи заметки производили приятное впечатление не только на охотников, но и на людей, имеющих смутное понятие об охоте. Понятно, что приятные отзывы затрагивали за живое мою, тогда еще молодую, охотничью душу. Вот почему я тогда же еще решил при первой возможности несколько дополнить «Записки» и издать вторым выпуском. Но… Ох это «но»! Не все делается так, как хочется, как думается. С 1867 года прошло уже, шутка сказать, почти 14 лет, и мне до сих пор не представлялось случая исполнить своего желания; я удовольствовался только тем, что изредка пополнял «Записки» новыми сведениями, новыми наблюдениями и позаимствованиями из других сочинений. Хотя последних и очень немного, но все же они есть, и есть потому, что в некоторых случаях и чужие наблюдения приходились очень кстати, как характеризующие описываемый предмет и пополняющие то, что было или пропущено, или не подмечено самим, но в сущности есть на самом деле. С 1867 года много воды утекло, многое изменилось во многом, многое изменилось и в охотничьей технике, но технике, так сказать, интеллигентной. Самородная же техника сибирского промышленника-зверовщика осталась почти неприкосновенной, и современная культура до нее не дотронулась; она и ныне дышит тою же наивной простотой, тою же первобытностью и незнакома с применениями мудрого Запада. Наша Сибирь, в смысле охотничьей промышленности, осталась, право, почти тою же мшоною Сибирью, как и была со времен Ермака Тимофеевича. Понятно, что в том же застое находятся и описанные мною звери, ибо 14-летний период слишком незначителен для тех творений природы, которые находятся еще вне воли и культуры человеческого прогресса. А ведь, пожалуй, отчасти это и хорошо, а то и нашей безграничной Сибири, с ее обширными дебрями и непроходимой тайгой, ненадолго бы хватило. И теперь уже далеко не то, что было: непролазная угрюмая тайга день ото дня делается все более и более доступной и не так страшной, а нескончаемые дебри редеют чуть не с каждым часом, и несчастные звери заметно убывают в количестве или кочуют в еще нетронутые тайники сибирских трущоб. Все это, конечно, грустно для охотника, но время свое берет, и тут ничего не поделаешь, приходится волей-неволей мириться, и бесполезно вздыхать, вспоминая о старом охотничьем просторе. Вздыхай не вздыхай, а будь доволен и тем, что Сибири на наш век еще хватит, да, пожалуй, и внукам кое-что останется… Ну, я как охотник заболтался, прости, читатель; равно как извини меня и в том, что я при втором издании книги умалчиваю о современном охотничьем оружии образованного мира. Кому оно нужно, те познакомятся с ним и без меня, «желторотого» сибиряка. В самом деле, о ружьях новых систем уже столько писано и переписано, что невольно становишься в тупик – какой системе и фабрике отдавать предпочтение? Журнал «Охоты и природы»[1] набит всевозможными воззрениями и пререканиями современных охотников, и нам остается только читать о подневных нововведениях и нередко удивляться как современной технике, так и той цене, которая значится в любом прейскуранте охотничьих депо не только на ружья известных мастеров, но и на охотничьи прищеголья. Душевно сочувствую тем собратам по оружию, которые со сжатым сердцем могут только смотреть на такие баснословные прейскуранты, и еще раз осмеливаюсь думать, что «Записки охотника Восточной Сибири» им-то и будут хоть несколько полезны.

При втором издании я помещаю новую статью «Глухарь», которая была написана уже несколько лет назад и предполагалась к печати в журнале, но… и опять это «но» помешало и тут, так что мой несчастный «Глухарь» отдыхал в хламе бумаг и заметок до представившегося случая напечатать записки вторым изданием. В моей книге «Глухарь», быть может, и некстати, за что и прошу снисхождения, но помещаю его потому только, что птица эта пользуется большим почетом в мире сибирских промышленников и истребляется ими в большом количестве. Когда-то у меня было желание писать заметки и о птицах Восточной Сибири, как оседлой, так и прилетной в массе, наполняющей даурские леса, поля, степи и воды, но это такой громадный труд, что испугал меня, и мне пришло в голову то самооправдание, что писать «Птиц» не стоит, особенно потому, что они превосходно описаны С Т. Аксаковым.

Записки охотника симбирской губернии черкасов

Из записок сибирского охотника

Посвящается А. М. Галину

Давно собирался я рассказать о том, что пришлось мне испытать в тайге, но все как-то не мог исполнить своего желания – то служба мешала, то просто руки не доходили. Желание же познакомить читателя с тем, что иногда приходится переносить золотоискателям в Сибири, все-таки взяло верх над всеми препятствиями недосуга, и вот я наконец уселся побеседовать, хотя на душе, что называется, кошки скребут, не потому, что приключилась беда, – нет, беду не воротишь и не исправишь, а скребут потому, что скитания по тайге иногда мало ценятся и еще менее оплачиваются, а нередко эти скитания по сибирским дебрям во всю жизнь впоследствии отзываются каким-нибудь недугом или делают человека уродом, часто в годах цветущей молодости. Многим, конечно, и в голову не придет, что золото, этот всемогущий двигатель и ярко горящий металл, в затейливых брошках и браслетах наших красавиц или причудливых застежках и запонках фатов и шалопаев так тяжело достается и еще тяжелее добывается. Вероятно, многие даже и не знают, что такое тайга, угрюмая сибирская тайга, со всеми онерами отдаленных трущоб необъятной Сибири. Ну и господь с ними! Пусть эти счастливые люди и не знают об этом, а я им тихонько скажу, на ушко, что в Сибири есть такая пословица: «Кто в тайге не бывал, тот богу не маливался».

В 1862 году, в октябре, я был назначен партионным офицером в Амурскую золотоискательную партию, а в 1860 году я только что женился и жил в Алгачииском руднике, в Нерчинском горном округе. Как ни тяжело было расставаться с тихой рудничной жизнью, а делать нечего, надо было частью распродаться и переселиться на Карийские золотые промысла, которые в то время были самым ближайшим пунктом к тому району, где мне приходилось скитаться.

Перебравшись на эти промысла, я оставил семью в очень маленьком домике и, приняв партию, отправился в тайгу на розыски золота, в вершины реки Урюма, выпадающего из отрогов гор, отделяющих систему вод Олекмы, впадающей в Лену, и верховьев Амазара, составляющего приток Амура.

Время я распределил так, что каждый месяц, лишь только появлялась новая лупа, я отправлялся в тайгу и, проездив дней 15–20, возвращался домой. Таким образом я работал до самого последнего зимнего пути и ездил в партию в небольших пошевенках, потому что путь позволял избегать тяжелой, верховой, зимней езды. Последний раз я выехал из тайги уж в начале апреля, так что едва-едва пробрался по горным речкам, покрывшимся полыньями и готовившимися сбросить свое зимнее покрывало, – мою проторенную дорожку, и бурно, бурно покатить свои волны.

Переждав дома весеннюю ростепель, мне пришлось подыскивать вожака, то есть такого человека, который бы знал летний, верховый путь в ту часть тайги, где находилась партия. Дело это оказалось крайне трудным, потому что на Карийских промыслах и в окрестных селениях такого ментора не оказалось, а обещавшиеся орочоны (туземцы тайги) или надули, или не могли выйти за весенним разгальем. Приходилось задуматься не на шутку, потому что мой зимний спутник и сотоварищ скитания по тайге Алексей Костин (ссыльнокаторжный) не знал летнего пути и к тому же, как нарочно, захворал.

Я уже начинал отчаиваться и ругал себя, что согласился быть партионным офицером, в чем была единственной виновницей ничем непоборимая страсть к охоте; как вдруг совершенно неожиданно приехал ко мне мой старый ментор по охоте и закадычный приятель – Дмитрий Кудрявцев, старик лет 60, отставной горный мастеровой и известный по всему округу зверопромышленник.

Увидав его в окне, я выскочил на двор, почти сдернул его с коня, облобызал как родного отца и радостно сказал: «Дмитрий, здравствуй! Куда бог понес? Зачем приехал? Уж не ко мне ли?»

– К тебе, к тебе, барин! Здравствуй, как живешь? – радостно говорил старик.

Напившись вместе чаю, выпив водочки и порядочно закусив, я узнал в беседе, что добрый старик, услышав, что я ищу вожака, приехал ко мне предложить свои услуги, говоря, что урюмскую тайгу он знает как свои пять пальцев, но не бывал только на вершинах Урюма и Амазара; но это ничего – опытность и бывалость доведет хоть и дальше. Переговорив все что нужно, мы порешили на том, что старик Кудрявцев будет моим ментором и в начале мая приедет ко мне, но пока отправится домой, в выселок около деревни Бори, верст сорок за Карой (Карийские промысла), поправится домашностью и приготовится к походу.

Устроив одно, меня грызла другая забота – необходимо было подыскать хорошего нарядчика, который бы знал дело и был надежный человек. И тут судьба помогла мне нанять за хорошую плату унтер-штейгера Федора Маслова, бывшего моего сослуживца по Верхнекарийскому промыслу. Лучшего желать было нельзя, потому что Маслов был человек вполне знающий свое дело и, кроме того, человек грамотный, умный, честный и совершенно трезвый, что большая редкость в промысловом люде. Одна беда заключалась в том, что Маслов никогда не бывал в тайге, не ходил в партиях и, следовательно, был по этой части неопытен и к тому же ужаснейший трус, даже олганьша, как называют в Нерчинском крае. Там это словцо означает такую личность, которая боится всякой и пустяшной внезапности; например, стоит только подоткнуть хоть пальцем сзади и крикнуть, то олганьша уже вне себя от испуга и в такой момент бросает даже все, что держит в руках; так что подверженные этому женщины нередко роняют на пол своих ребят, почему с такими личностями неуместные шутки кончаются иногда весьма плачевно.[1]

Кроме того, каждая олганьша, особенно женщины, в момент испуга выкрикивают по несколько раз какое-либо излюбленное слово, например, «вот-те, вот-те грех», «что ты, что ты, бес» и прочее, а чаще слова эти непечатны. У Маслова была поговорка на этот раз: «фу ты, фу ты, сыч! сыч!» По этому случаю самого Маслова многие школяры звали «сычом», на которого он, бедняга, в этот момент действительно и походил; ибо, испугавшись, как-то особенно вытаращивал глаза и напоминал сыча. Хотя вообще боязливость Маслова и считалась помехой для таежного человека, но делать было нечего, с этим приходилось мириться, да и думалось, что время все перемелет, а обстановка тайги сделает из Маслова храброго человека, но – увы! – вышло не так.

Но вот наступил и май, пришлось и самому приготовляться к таежному путешествию, а у молодой моей жены часто стали появляться «глазы на слезах», как говаривал наш промысловый лекарь Крыживицкий, большой мой приятель и веселый собеседник. День за день проходил, скоро приготовления кончились – все было начеку, как говорится; платье починено, пули налиты, винтовка пристреляна, «харчи» подготовлены, кони выдержаны, – словом, все готово; а вот вечерком, кажется 7 мая, приехал на своем вечном каурке старик Кудрявцев, а за ним и Маслов. Я тогда «жил домом», или, лучше сказать, моя семья, на Нижнекарийском золотом промысле. Весь домик состоял из трех крошечных комнаток и небольшой кухни на дворе. Долго, за полночь просидел я со своими дорогими гостями, перетолковал, кажется, все и порешил так, что через день, совсем управившись, как можно раньше утром выехать в тайгу.

Хотя в начале мая полая вода и высоко еще бушевала в горных речках, но мы эту опасность как бы забывали, – нас тянула в тайгу весенняя охота, ибо в это время еще яро токовали косачи и глухари, свистели рябчики, пролетной дичи было много, а изюбры и козы только что разохотились выходить на увалы и мочажины поесть свежей майской зелени, которая и для лошадей начинала уже служить подножным кормом. Словом, все скорее, скорее манило в тайгу страстного охотника, а короткие ночи, со свистом и гамом пролетной дичи, не давали покоя его душе, наболевшей от зимнего затишья. Одно журчание горных речек уже заставляло забыть душные комнаты и лететь на простор подышать свежим, майским воздухом. Нетерпение наше было так велико, что старик Кудрявцев «истосковался» в тот день, который он без дела должен был провести у меня. «Ну, барин, я думал, что и конца дню-то не будет, а ночь мне уж не уснуть, – точно мурашки по-за коже бродят; так бы скорей и ехал, так бы и летел летом. Вишь, дни-то какие! Солнышко-то словно шубой – так и накрывает; а траву-то, так только не видишь, как она лезет», – говорил старик, собираясь ужинать.