Все для настоящего охотника дикая утка не представляет
Иван Сергеевич Тургенев
— Поедемте-ка в Льгов, — сказал мне однажды уже известный читателям Ермолай, — мы там уток настреляем вдоволь.
Хотя для настоящего охотника дикая утка не представляет ничего особенно пленительного, но за неименьем пока другой дичи (дело было в начале сентября: вальдшнепы еще не прилетали, а бегать по полям за куропатками мне надоело), я послушался моего охотника и отправился в Льгов.
Льгов — большое степное село с весьма древней каменной одноглавой церковью и двумя мельницами на болотистой речке Росоте. Эта речка верст за пять от Льгова превращается в широкий пруд, по краям и кое-где посередине заросший густым тростником, по-орловскому — майером. На этом-то пруде, в заводях или затишьях между тростниками, выводилось и держалось бесчисленное множество уток всех возможных пород: кряковых, полукряковых, шилохвостых, чирков, нырков и пр. Небольшие стаи то и дело перелетывали и носились над водою, а от выстрела поднимались такие тучи, что охотник невольно хватался одной рукой за шапку и протяжно говорил: «фу-у!» Мы пошли было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого берега утка, птица осторожная, не держится; во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый и неопытный чирок и подвергался нашим выстрелам и лишался жизни, то достать его из сплошного майера наши собаки не были в состоянии: несмотря на самое благородное самоотвержение, они не могли ни плавать, ни ступать по дну и только даром резали свои драгоценные носы об острые края тростников.
— Нет, — промолвил наконец Ермолай, — дело неладно: надо достать лодку… Пойдемте назад в Льгов.
Мы пошли. Не успели мы ступить несколько шагов, как нам навстречу из-за густой ракиты выбежала довольно дрянная легавая собака, и вслед за ней появился человек среднего роста, в синем сильно потертом сюртуке, желтоватом жилете, панталонах цвета гри-де-лень[1] или бле-д-амур[2] наскоро засунутых в дырявые сапоги, с красным платком на шее и одноствольным ружьем за плечами. Пока наши собаки, с обычным, их породе свойственным, китайским церемониалом, снюхивались с новой для них личностью, которая, видимо, трусила, поджимала хвост, закидывала уши и быстро перевертывалась всем телом, не сгибая коленей и скаля зубы, незнакомец подошел к нам и чрезвычайно вежливо поклонился. Ему на вид было лет двадцать пять; его длинные русые волосы, сильно пропитанные квасом, торчали неподвижными косицами, — небольшие карие глазки приветливо моргали, — все лицо, повязанное черным платком, словно от зубной боли, сладостно улыбалось.
— Позвольте себя рекомендовать, — начал он мягким и вкрадчивым голосом, — я здешний охотник Владимир… Услышав о вашем прибытии и узнав, что вы изволили отправиться на берега нашего пруда, решился, если вам не будет противно, предложить вам свои услуги.
Охотник Владимир говорил, ни дать ни взять, как провинциальный молодой актер, занимающий роли первых любовников. Я согласился на его предложение и, не дойдя еще до Льгова, уже успел узнать его историю. Он был вольноотпущенный дворовый человек; в нежной юности обучался музыке, потом служил камердинером, знал грамоте, почитывал, сколько я мог заметить, кое-какие книжонки и, живя теперь, как многие живут на Руси, без гроша наличного, без постоянного занятия, питался только что не манной небесной. Выражался он необыкновенно изящно и, видимо, щеголял своими манерами; волокита тоже, должно быть, был страшный и, по всем вероятиям, успевал: русские девушки любят красноречие. Между прочим, он мне дал заметить, что посещает иногда соседних помещиков, и в город ездит в гости, и в преферанс играет и с столичными людьми знается. Улыбался он мастерски и чрезвычайно разнообразно: особенно шла к нему скромная, сдержанная улыбка, которая играла на его губах, когда он внимал чужим речам. Он вас выслушивал, он соглашался с вами совершенно, но все-таки не терял чувства собственного достоинства и как будто хотел вам дать знать, что и он может, при случае, изъявить свое мнение. Ермолай, как человек не слишком образованный и уже вовсе не «субтильный», начал было его «тыкать». Надо было видеть, с какой усмешкой Владимир говорил ему: «Вы-с…»
— Зачем вы повязаны платком? — спросил я его. — Зубы болят?
— Нет-с, — возразил он, — это более пагубное следствие неосторожности. Был у меня приятель, хороший человек-с, но вовсе не охотник, как это бывает-с. Вот-с, в один день говорит он мне: «Любезный друг мой, возьми меня на охоту: я любопытствую узнать — в чем состоит эта забава». Я, разумеется, не захотел отказать товарищу; достал ему, с своей стороны, ружье-с и взял его на охоту-с. Вот-с мы как следует поохотились; наконец вздумалось нам отдохнуть-с. Я сел под деревом; он же, напротив того, с своей стороны, начал выкидывать ружьем артикул-с, причем целился в меня. Я попросил его перестать, но, по неопытности своей, он не послушался-с. Выстрел грянул, и я лишился подбородка и указательного перста правой руки.
Мы дошли до Льгова. И Владимир и Ермолай, оба решили, что без лодки охотиться было невозможно.
— У Сучка есть дощаник[3] , — заметил Владимир, — да я не знаю, куда он его спрятал. Надобно сбегать к нему.
— К кому? — спросил я.
— А здесь человек живет, прозвище ему Сучок.
Владимир отправился к Сучку с Ермолаем. Я сказал им, что буду ждать их у церкви. Рассматривая могилы на кладбище, наткнулся я на почерневшую четырехугольную урну с следующими надписями: на одной стороне французскими буквами: «Ci git Theophile Henri, viconte de Blangy»[4] ; на другой: «Под сим камнем погребено тело французского подданного, графа Бланжия; родился 1737, умре 1799 года, всего жития его было 62 года»; на третьей: «Мир его праху», а на четвертой:
Спишите, вставляя пропущенные буквы и знаки препинания
Пойдёмте-ка в Льгов, мы там уток настреляем (с)казал мне как(то) Ермолай. Для настоящего охотника дикая утка (не)представляет (н..) чего особе(н,нн)о пленительного но я послушался искусного охотника и отправился в Льгов.
Льгов большое степное село на б..лотистой речке Росоте. Эта речка вёрст за оди(н,нн)адцать от Льгова пр..вращается в широкий пруд, издавн.. заросший трос(?)ником. Здесь в заводях и затишьях в..дилось и держалось бе..числе(н,нн)ое множество уток всех возможных пород кряковых шилохвостых чирков нырков.
Мы пошли с Ермолаем вдоль пруда. Но (во)первых у самого берега утка (не) держ..тся. (Во)вторых если даже какой (нибудь) чирок и подвергался нашим выстрелам, то достать его из спл..шного тростника наши собаки (не) могли.
Конечно надо найти лодку промолвил Ермолай
«Пойдёмте-ка в Льгов, мы там уток настреляем»,- сказал мне как-то Ермолай. Для настоящего охотника дикая утка не представляет ничего особенного пленительного , но я послушался искусного охотника и отправился в Льгов.
Льгов — большое, степное село на болотистой речке Росоте. Эта речка верст за одиннадцать от Льгова превращается в широкий пруд, издавна заросший тростником. Здесь, в заводьях и затишьях водилось и держалось бесчисленное множество уток, всех возможных пород широхвостных чирков, нырков.
Мы пошли с Ермолаева вдоль пруда. Но, во первых, у самого берега утка не держится. Во вторых, если даже какой-нибудь чирок и подвергался нашим выстрелам, то достать его из срочного тростника наши собаки не могли.
«Конечно надо найти лодку»,- промолвил Ермолай.
Об утках диких и не очень
Фото Антона ЖУРАВКОВА
«Хотя для настоящего охотника дикая утка не представляет ничего особенно пленительного, но, за неимением пока другой дичи (дело было в начале сентября: вальдшнепы еще не прилетели, а бегать по полям за куропатками мне надоело), я послушался моего охотника и отправился…» Так начинается рассказ Ивана Сергеевича Тургенева «Льгов».
В окрестностях Звягинского болота
Честно говоря, я никогда не был согласен с этой мыслью орловского помещика — автора «Записок охотника». Интереснейшая охота! Трофей… Лучшее украшение тороков ягдташа! Жареный же с яблоками и изюмом или в супе — настоящий деликатес. И стрельба непростая… Для меня, средненького стрелочка, разумеется. Очень волнующая стрельба. Дикая утка — единственная цель, стреляя по которой испытываю то волнение, которое испытывал, стреляя дичь в юности. Волнение, являющееся основной причиной многочисленных промахов. Если честно сказать, крякв «обмазал» я больше, чем бекасов. Не говоря уже о глухарях и медведях, стрельба которых никогда не волновала меня и не казалась более сложной, чем стрельба по таре из-под алкогольных напитков или пачкам из-под папирос.
И вот, на седьмом десятке лет, дошли до меня тургеневские слова из «Льгова» и отношение к диким уткам настоящих охотников.
На Успение Прсв. Богородицы, после литургии, поехал я посмотреть подъезды к Звягинскому болоту — месту в пойме Клязьмы, расположенному в двадцати километрах от нашего дома в Перловке. Там охочусь в последние годы, и ни в какие другие — более отдаленные — места не тянет. Подъезжаю, а там… Где плесик ли, пляжик ли с мостками для купания и кабинкой для переодевания, пруд ли на краю поселка — везде кряквы сидят или плавают. На пляже молодежь резвится, а в полутора, ну в двух десятках метров на воде, греясь под солнышком, три кряквы спят, на каряжку «облокотившись». Подошел, стою на берегу, они на меня — никакого внимания. На пруду между лодками рыболовов плавают, нисколько людей не боятся.
Домой поехал через Пушкино по «старой Ярославке». И там, под пешеходным мостиком через речку Уча (на Уче мы с Ириной, женой моей, дочкину спаниельку лапушку Люсю тренировали, когда она маленькой была), тоже утки сидят. А человек в нескольких метрах от них на мостике стоит. Кормит их, видно.
И понял я тут недовольство местных жителей, когда охотники крякв-уточек, селящихся по соседству с человеком около Звягино,
убивают.
Ученые люди считают, что первым одомашненным человеком в финальном палеолите (подумать только: 10–15 тыс. лет назад!) животным был волк, ставший собакой. Потом — опять же, как они, ученые, считают: не менее 10 тыс. лет назад, — появились домашние козы и овцы. Диким предком домашних овец считается муфлон, обитавший в Южной Европе и Передней Азии. А размышляя над тем, кто же первый стал жить рядом с человеком, был им одомашнен (или сам «одомашнился»?), подумал: уж не дикая ли утка кряква была первой? Ее и приручать (одомашнивать) не надо. Сама по соседству с человеком любит селиться. И мясом (с большим трудом добытых на охоте животных) делиться не надо. Она сама — вкусное мясо… И яйца. Да и известно ведь: сколько волка ни корми, он все в лес смотрит… И современные опыты по одомашниванию волков и гибридизации их с собаками, насколько мне известно, никаких положительных результатов не дали. А не обратили на себя внимание утки при археологических раскопках потому, что не имеют они в своем птичьем скелете столь мощных костей, какие есть у хищных или травоядных млекопитающих. Поэтому птичьи останки и не попадаются так часто археологам. Да, впрочем, утиные косточки могли быть с большим удовольствием просто перемолоты вместе с деликатесным мясом мощными челюстями пращуров.
В местах Остапа Вишни
«Распрекрасные места на реке, на Северном Донце… Вы ведь знаете озеро Лиман. Оно от Донца километрах в двенадцати. И село Лиманом называется, и озеро — Лиман. Километров на семь озеро раскинулось, чуть ли не до села Андреевки. Чудесное озеро! А сюда ближе к селу Лиман другое озеро. Чайки называется…» — писал Остап Вишня в рассказе «Лебедь» (1951 г.). Так вот, на этих самых Чайках (с ударением на второе «а», так в тех местах произносили название этого озера) было хозяйство ВВОО, тоже называвшееся Лиман. Там я застрелил из отцовской «тулки» (ТОЗ-63) свою первую в жизни дикую утку. Было это, по-моему, в последнее воскресенье августа 19…, сейчас уж и не вспомню точно, какого года. А в этом, 2016 году, на Покров отцу исполнилось 100 лет. Его памяти и посвящаю этот очерк.
«Отличная там охота на уток осенью»,… была во времена Павла Михайловича Губенко (Остапа Вишни), умершего в год моего рождения — 28 сентября 1956-го. Потом, очевидно, как сказано в Писании, «вся тварь снова свыше преобразовалась в своей природе, повинуясь особым повелениям…» (Прем. 19:6). Но отличную охоту в годы своей юности видеть мне в тех местах не довелось.
Утро, в которое произошла эта история, было тихим, кажется, пасмурным, практически без утиного лета. Таким, каким обычно бывает каждое августовское, а потом сентябрьское, октябрьское утро, и так до самого ледостава в небогатых водоплавающей дичью угодьях Слобожанщины после открытия охоты. Явления омерзительного и жестокого, которое на многие годы сделало меня приверженцем индивидуальной охоты с легавой собакой вдалеке от массового скопления людей с охотничьими ружьями.
Отец отдал свое ружье мне, а сам задумчиво сидел на носу челнока. Слева направо, под углом градусов в сорок пять, пролетела одиночная утка. В те годы мне довелось посещать стрелковый стенд. Тренер, Почетный мастер спорта СССР, наверное, считая меня полной бездарностью, сделал все, чтобы отвадить от этого благородного вида спорта. Наверное, я и был бездарностью… После дуплета утка продолжила свой полет. А вот вторая, которая «шла» над кромкой воды и камыша, может быть, заметив под собой нас в челноке, резко развернулась над моей головой и пошла точно, как угонная мишень на первом номере круглой площадки. Эту мишень у мэтра М-ча научился я тогда бить практически без промаха. И был очень удивлен тем, что после моих выстрелов утка только вильнула в воздухе, дернула крыльями, вроде бы собралась падать. Но… продолжила свой полет. «Эх, прома-а-зал», — вздохнул я и опустил глаза к «переламываемому» для перезарядки ружью.
«А ты знаешь, она ведь упала. Поехали забирать», — сказал отец, беря в руки шест и выталкивая наш челнок из камышей.
Мы преодолели небольшой плес открытой воды, вплыли опять в пространство, покрытое ряской и водяными лилиями: белыми кувшинками и желтыми кубышками. И вдруг…: «Тут, тут утка упала», — раздалось из камыша. Там, в челноке, оказывается, дремал охотник. Он не успел выстрелить по моей птице. Успей бы, видел бы я свой первый трофей «как собственные уши без зеркала»!
«Да, да. Мы за ней и плывем», — уверенно сказал зычным, сценическим баритоном отец (он был народным артистом УССР).
Точь-в-точь, как сказал о состоянии юного охотника Эрнест Хемингуэй в рассказе «Стрельба влет» (1935 г.), «гордый, как сеттер», правил я челноком, сидя на корме с веслом, направляя лодочку вдоль стены камыша и рогоза, не сводя глаз с утки, лежавшей на средней банке. Отец — на носу с ружьем. Он любил охоту «с подъезда». Вдруг видим, в камышах хлопчик. Что он тут делает? Оказывается, бьет налету кнутом, каким обычно пользуются возницы, каких-то «камышовых горобцов». Остановились. Угостили его чем-то. Увидев мою утку, он сказал по-хохляцки: «Добра качка, колы ии годуваты, вона будэ як свийська» (хорошая утка, если ее кормить, она будет, как домашняя). А утка не была «крыжнем» (кряквой). Первая моя утка была нырковой. Какая-то чернеть, наверное. Не знаю: повсюду ли на Украине, но в Харьковской области, по-моему, именно таких уток называли сиваками.
А крыжней (порой и других уток, например чирков и, как следует из этого рассказа, даже нырковых) часто держали на своих подворьях лиманские селяне вместе с домашней птицей. Утки быстро набирали вес, становились крупнее и жирнее, летали все неохотнее, а со временем вообще прекращали это занятие и превращались в настоящих «свийских качек». Наверное, так это происходило и с их далекими предками в финальном палеолите. А то, что легко одомашнивались не только кряквы, думаю, объясняет существующее разнообразие пород домашних уток. Ведь даже в дикой природе существует факт их межвидовой гибридизации.