Трилогия мураками охота овец
История написания
Роман Харуки Мураками «Охота на овец» является третьей частью цикла «Трилогия Крысы». Первые два романа из этой трилогии «Слушай песню ветра» и «Пинбол-1973», вышли в 1979 и 1980 годах. Дословно перевод названия романа Мураками звучит так: «Приключения вокруг овцы».
В 1981 году Мураками начал собирать материал для нового романа. В это время он находился на Хоккайдо. На писателя в это время оказали большое влияние романы Ф.Ф.Копполы «Апокалипсис сегодня» и Р.Чандлера «Долгое прощание».
«Охота на овец» первой из романов Мураками пришла в Россию. И почти сразу завоевала популярность, о ней писали, ее сметали с прилавков. Читать Мураками и обсуждать его произведения стало хорошим тоном. Во многом это произошло благодаря удачному переводу Дмитрия Коваленина, мудро и тонко передавшего смысл этой книги о Добре и Зле, о трудностях, возникающих при попытках отличить одно от другого. Переводчик в своем предисловии отметил, что японские существительные редко имеют множественное число. Поэтому одна овца, которая превратилась в неопределенное количество, придает некий добавочный смысл сюжету с таким концом, что совершенно не ясно, счастливый он или нет.
Сюжет
Десять лет прошло после первой встречи читателя с героями трилогии (роман «Слушай песню ветра»). Главный герой теперь владеет вместе с приятелем рекламной газетой, Крыса куда-то пропал, нет семьи, и даже подружки постоянной нет. Унылое существование одинокого человека наполнено ностальгией по несбывшемуся и упущенному. Ко всему окружающему герой чувствует полное равнодушие, проводя почти каждый вечер в баре. Безысходность жизни героя прерывается появлением Человека в Черном…
Сюжет романа имеет в своей основе древнюю китайскую легенду о том, как душа Овцы переселяется в человека. Полностью подменяя личность человека, Овца дает ему неограниченные силы и возможности, с помощью которых может быть установлено господство во всем мире Анархии. Можно сказать, что Овца – это символ тоталитаризма. Чтобы достичь своей цели, Овца пользуется телами разных людей. В романе Мураками это профессор-Овца, обнищавший крестьянин, ставший лидером могущественной Организации, и, наконец, друг главного героя. Осознав судьбу, которая ему уготована, он зовет своего товарища на помощь, но, не может дождаться и кончает с собой, надеясь при этом, что уничтожает вселившуюся в него Овцу.
Герои Мураками отличаются особенной непродажностью. Окружающим с ними неуютно, для приличной жизни они непригодны, совсем не заботятся о своем будущем. Но всегда хотят оставаться людьми. Даже в нечеловеческих обстоятельствах. Даже ценой собственной жизни.
Отзывы
Многие русские читатели, воспитанные на произведениях русской классики, восприняли этот роман всего лишь как «неплохой». Другие же, в большинстве своем читатели нового поколения, восхищаются языком и образами, метафорами и сюжетом. По-разному восприняли читатели главного героя: кому-то он кажется «бесхребетным», вялым, а кто-то, оправдывая его, говорит о том, что герой – человек, живущий по своим правилам, а не по тем, которые навязаны ему обществом. Многим не нравится чрезмерное внимание Мураками к мелочам. Но большинство соглашаются с мнением, что книга заставляет о многом задуматься, навевает печальное настроение.
Харуки Мураками — Охота на овец
Описание книги «Охота на овец»
Описание и краткое содержание «Охота на овец» читать бесплатно онлайн.
Перед вами книга самого экстравагантного – по мнению критиков и читающей публики всего мира – из ныне творящих японских писателей. Возможно, именно Харуки Мураками наконец удалось соединить в своих романах Восток и Запад, философию дзэн и джазовую импровизацию. Если у вас возникает желание еще встретиться с героем Мураками и погрузиться в его мир, тогда прочитайте «Дэнс-Дэнс-Дэнс».
ПИКНИК СРЕДИ НЕДЕЛИ
О ее смерти сообщил мне по телефону старый приятель, наткнувшись на случайные строчки в газете. Единственный абзац скупой заметки он членораздельно зачитал прямо в трубку. Заурядная газетная хроника. Молоденький журналист, едва закончив университет, получил задание и опробовал перо.
Тогда-то и там-то такой-то, находясь за рулем грузовика, сбил такую-то.
Вероятность нарушения служебных обязанностей, повлекшего смерть, выясняется.
Как рекламный стишок на задней обложке журнала.
– Где будут похороны? – спросил я.
– Да откуда я знаю? – удивился он. – У нее, вообще, была семья-то?
Разумеется, семья у нее была.
Я позвонил в полицию, спросил адрес и номер телефона семьи, затем позвонил семье и узнал дату и время похорон. В наше время, как кто-то сказал, если хорошо постараться, можно узнать что угодно.
Семья ее жила в «старом городе», Ситамати. Я развернул карту Токио, отыскал адрес и обвел ее дом тонким красным фломастером. То был действительно очень старый район на самом краю столицы. Ветвистая паутина линий метро, электричек, автобусов давно утратила какую-либо вразумительную четкость и, вплетенная в сети узких улочек и сточных каналов, напоминала морщины на корке дыни. В назначенный день пригородной электричкой от станции Васэда я отправился на похороны. Не доезжая до конечной, я вышел, развернул карту токийских пригородов и обнаружил, что с равным успехом мог бы держать в руках карту мира. Добраться до ее дома стоило мне нескольких пачек сигарет, которые пришлось покупать одну за другой, каждый раз выспрашивая дорогу.
Дом ее оказался стареньким деревянным строением за частоколом из бурых досок. Нагнувшись, я через низенькие ворота пробрался во двор. Тесный садик по левую реку, похоже, был разбит без особой цели, «на всякий случай»; глиняную жаровню, брошенную в дальнем углу, на добрую пядь затопило водой давно прошедших дождей. Земля в саду почернела и блестела от сырости.
Она убежала из дома в шестнадцать; видно, еще и поэтому похороны прошли очень скромно, словно украдкой, в тесном домашнем кругу. Семья состояла сплошь из одних стариков, да то ли родной, то ли сводный брат, мужчина еле за тридцать, заправлял церемонией.
Отец, низкорослый, лет пятидесяти с небольшим, в черном костюме с траурной лентой на груди стоял, подпирая косяк двери, и не подавал ни малейших признаков жизни. Взглянув на него, я вдруг вспомнил, как выглядит дорожный асфальт после только что схлынувшего наводнения.
Уходя, я отвесил молчаливый поклон, и он так же молча поклонился в ответ.
Впервые я встретился с ней осенью 1969 года; мне было двадцать лет, ей – семнадцать. Неподалеку от университета была крохотная кофейня, где собиралась вся наша компания. Заведеньице так себе, но с гарантированным хард-роком – и на редкость паршивым кофе.
Она сидела всегда на одном и том же месте, уперев локти в стол, по уши в своих книгах. В очках, похожих на ортопедический прибор, с костлявыми запястьями – странное чувство близости вызывала она во мне. Ее кофе был вечно остывшим, пепельницы – неизменно полны окурков. Если что и менялось, то только названия книг. Сегодня это мог быть Мики Спиллэйн, завтра – Оэ Кэндзабуро, послезавтра – Аллен Гинзберг. В общем, было бы чтиво, а какое – неважно. Перетекавшая туда-сюда через кофейню студенческая братия то и дело оставляла ей что-нибудь почитать, и она трескала книги, точно жареную кукурузу, – от корки до корки, одну за другой. То были времена, когда люди запросто одалживали книги друг другу, и, думаю, ей ни разу не пришлось кого-то этим стеснить. То были времена «Дорз», «Роллинг Стоунз», «Бердз», «Дип Перпл», «Муди Блюз». Воздух чуть не дрожал от странного напряжения: казалось, не хватало лишь какого-нибудь пинка, чтобы все покатилось в пропасть. Дни прожигались за дешевым виски, не особо удачным сексом, ничего не менявшими спорами и книжками напрокат. Бестолковые, нескладные шестидесятые со скрипом опускали свой занавес.
Можно бы, конечно, раскопать лишний раз ту газетную хронику с сообщением о ее смерти. Только как ее звали – мне сейчас совершенно не важно. Я не помню, как оно когда-то звучало. Вот и все.
Давным-давно жила-была Девчонка, Которая Спала С Кем Ни Попадя.
Вот как звали ее.
Конечно, если всерьез разобраться, спала она вовсе не с кем попало. Не сомневаюсь, для этого у нее были какие-то свои, никому не ведомые критерии. И все же, как показывала действительность любому пристальному наблюдателю – спала она с подавляющим большинством.
Только однажды, из чистого любопытства, я спросил у нее об этих критериях.
– Ну-у-у, как тебе сказать. – ответила она и задумалась секунд на тридцать. – Конечно, не все равно, с кем. Бывает, тошнит при одной мысли. Но знаешь – мне просто, наверное, хочется успеть узнать как можно больше разных людей. Может, так оно и приходит ко мне – понимание мира.
– Из чьих-то постелей?
Наступил мой черед задуматься.
– Ну и. Ну и как – стало тебе понятнее?
– Чуть-чуть, – сказала она.
С зимы 69-го до лета 70-го я почти не виделся с ней. Университет то и дело закрывали по разным причинам, да и меня самого порядком закрутило в водовороте неприятностей личного плана.
Когда же осенью 70-го я заглянул наконец в кофейню, то не обнаружил среди посетителей ни одного знакомого лица. Ни единого – кроме нее. Как и прежде, играл хард-рок, но неуловимое напряжение, наполнявшее воздух когда-то, испарилось бесследно. Только паршивый кофе, который мы снова пили, так и не изменился с прошлого года. Я сидел перед нею на стуле, и мы болтали о старых приятелях. Многие уже бросили университет, один покончил собой, еще один канул без вести. Так и поговорили.
– Ну а сам-то – как ты жил этот год? – спросила она у меня.
– По-разному, – ответил я.
В эту ночь я спал с нею впервые.
Я ничего толком не знаю о ней, кроме того, что когда-то услышал – то ли от кого-то из общих знакомых, то ли от нее самой между делом в постели. То, что еще старшеклассницей она вдрызг разругалась с отцом и сбежала из дому (и, понятно, из школы), – это точно, была такая история. Но где жила и чем перебивалась – этого не знал никто.
Дни напролет просиживала она на стульчике в рок-кафе, поглощая кофе чашку за чашкой, выкуривая одну сигарету за другой и перелистывая страницу за страницей очередной книги в ожидании момента, когда, наконец, появится какой-нибудь собеседник, который заплатит за все эти кофе и сигареты (не ахти какие суммы для нас даже в те дни) и с которым она, скорее всего, и уляжется этой ночью в постель.
Вот и все, что я знал о ней.
Так и сложилось: с той самой осени и до прошлого лета раз в неделю, по вторникам, она приходила ко мне в квартирку на окраине Митака. Ела мою нехитрую стряпню, забивала окурками пепельницы и под хард-рок по «Радио FEN» на полную катушку занималась со мной любовью. Утром в среду, проснувшись, мы гуляли с ней в маленькой рощице, постепенно добредали до студенческого городка и обедали в местной столовой. И уже после обеда пили жиденький кофе на открытой площадке под тентами и, если погода была хорошей, валялись в траве на лужайке и разглядывали небеса.
«Пикник среди недели», – называла это она.
– Каждый раз, когда мы приходим сюда, я чувствую себя будто на пикнике.
– Ну да. Куда ни глянь – трава. У людей вокруг счастливые лица.
Стоя в траве на коленях, она испортила несколько спичек, прежде чем наконец прикурила.
– Солнце подымается, потом садится; люди появляются и исчезают. Время течет, как воздух, – все как на настоящем пикнике, ведь правда? Через две-три недели мне стукало двадцать два. Ни надежды в ближайшее время закончить университет, ни причины бросать его на полдороге. На распутье сомнений и разочарований уже несколько месяцев кряду я не решался сделать в жизни ни шага.
Мир вокруг продолжал вертеться – только я, казалось, совершенно не двигался с места. Что бы ни являлось моим глазам в ту осень 70-го – все окутывалось странной дымкой печали, все сразу и с катастрофической быстротой увядало, теряя цвет. Лучи солнца, запах травы, еле слышные звуки дождя – и те раздражали меня. Неотвязно меня преследовал сон о ночном поезде. Всегда один и тот же. Поезд, полный табачного дыма и туалетной вони, набитый людьми так, что не продохнуть. В вагоне, где яблоку негде упасть, заблеванные простыни липнут к телу. Не в силах терпеть, я подымаюсь с полки, протискиваюсь к дверям и схожу на случайной станции. Местность заброшена и пустынна – ни огонька. На станции не видать даже стрелочника. Ни часов, ни расписания – ничего. Такой вот сон.
В то время, мне кажется, я во многом подходил ей. Пусть нелепо и болезненно, но был нужен ей именно таким, каким был. В чем подходил, чем был нужен – сейчас уже не припомню. Может, я был нужен лишь себе самому – и не больше, но ее это ничуть не смущало. А может быть, она просто так развлекалась, – но чем именно? Как бы там ни было, вовсе не жажда ласки-нежности притягивала меня к ней. И сейчас еще, стоит вспомнить ее, возвращается ко мне то странное, неописуемое ощущение. Одиночества и печали – словно от прикосновения чьей-то руки, вдруг протянутой сквозь невидимую в воздухе стену.
Трилогия мураками охота овец
- ЖАНРЫ 360
- АВТОРЫ 271 366
- КНИГИ 634 960
- СЕРИИ 24 030
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 597 709
Пикник среди недели
О ее смерти мне сообщил по телефону старый приятель, наткнувшийся на случайные строчки в газете. Единственный абзац скупой заметки он членораздельно зачитал прямо в трубку Заурядная газетная хроника. Молоденький журналист, едва закончив университет, получил задание и опробовал перо.
Тогда-то и там-то такой-то, находясь за рулем грузовика, сбил такую-то. Вероятность нарушения служебных обязанностей, повлекшего смерть, выясняется…
Как рекламный стишок на задней обложке журнала.
– Где будут похороны? – спросил я.
– Да откуда я знаю? – удивился он. – У нее вообще была семья-то?
Разумеется, семья у нее была.
Я позвонил в полицию, спросил адрес и номер телефона семьи, затем позвонил семье и узнал дату и время похорон. В наше время, как кто-то сказал, если хорошо постараться, можно узнать что угодно.
Семья ее жила в «старом городе», Ситамати. Я развернул карту Токио, отыскал адрес и обвел ее дом тонким красным фломастером. То был действительно очень старый район на самом краю столицы. Ветвистая паутина линий метро, электричек, автобусов давно утратила какую-либо вразумительную четкость и, вплетенная в сети узких улочек и сточных каналов, напоминала морщины на корке дыни.
В назначенный день пригородной электричкой от станции Васэда я отправился на похороны. Не доезжая до конечной, вышел, развернул карту токийских пригородов и обнаружил, что с равным успехом мог бы держать в руках карту мира. Добраться до ее дома мне стоило нескольких пачек сигарет, которые пришлось покупать одну задругой, каждый раз выспрашивая дорогу.
Дом ее оказался стареньким деревянным строением за частоколом из бурых досок. Нагнувшись, я через низенькие ворота пробрался во двор. Тесный садик по левую руку, похоже, был разбит без особой цели, «на всякий случай»; глиняную жаровню, брошенную в дальнем углу, на добрую пядь затопило водой давно прошедших дождей. Земля в саду почернела и блестела от сырости.
Она убежала из дома в шестнадцать; видно, еще и поэтому похороны прошли очень скромно, словно украдкой, в тесном домашнем кругу. Семья состояла из одних стариков, и то ли родной, то ли сводный брат, мужчина еле за тридцать, заправлял церемонией.
Отец, низкорослый, лет пятидесяти с небольшим, в черном костюме с траурной лентой на груди стоял, подпирая дверной косяк, и не подавал ни малейших признаков жизни. Взглянув на него, я вдруг вспомнил, как выглядит дорожный асфальт после только что схлынувшего наводнения.
Уходя, я отвесил безмолвный поклон, и он так же молча поклонился в ответ.
Впервые я встретился с ней осенью 1969 года; мне было двадцать лет, ей – семнадцать. Неподалеку от университета была крохотная кофейня, где собиралась вся наша компания. Заведеньице так себе, но с гарантированным хард-роком – и на редкость паршивым кофе.
Она сидела всегда на одном и том же месте, уперев локти в стол, по уши в своих книгах. В очках, похожих на ортопедический прибор, с костлявыми запястьями – странное ощущение близости вызывала она во мне. Ее кофе был вечно остывшим, пепельницы неизменно полны окурков. Если что и менялось, то лишь названия книг. Сегодня это мог быть Мики Спиллейн, завтра – Кэндзабуро Оэ[1], послезавтра – Аллен Гинзберг… В общем, было бы чтиво, а какое – неважно. Перетекавшая туда-сюда через кофейню студенческая братия то и дело оставляла ей что-нибудь почитать, и она трескала книги, точно жареную кукурузу, – от корки до корки, одну за другой. То были времена, когда люди запросто одалживали книги друг другу, и, думаю, ей ни разу не пришлось кого-то этим стеснить.
То были времена «Дорз», «Роллинг Стоунз», «Бёрдз», «Дип Пёрпл», «Муди Блюз». Воздух чуть не дрожал от странного напряжения: казалось, не хватало какого-нибудь пинка, чтобы все покатилось в пропасть.
Дни прожигались за дешевым виски, не особо удачным сексом, ничего не менявшими спорами и книжками напрокат. Бестолковые, нескладные шестидесятые со скрипом опускали свой занавес.
Можно бы, конечно, раскопать ту газетную хронику с сообщением о ее смерти. Только как ее звали – мне сейчас совершенно не важно. Я не помню, как ее имя когда-то звучало. Вот и все.
Давным-давно жила-была Девчонка, Которая Спала С Кем Ни Попадя…
Вот как ее звали.
Конечно, если всерьез разобраться, спала она вовсе не с кем попало. Не сомневаюсь, для этого у нее были какие-то свои, никому не ведомые критерии.
И все же, как показывала действительность любому пристальному наблюдателю, спала она с подавляющим большинством.
Только однажды, из чистого любопытства, я спросил у нее об этих критериях.
– Ну-у, как тебе сказать… – ответила она и задумалась секунд на тридцать. – Конечно, не все равно, с кем. Бывает, тошнит при одной мысли… Но знаешь – мне просто, наверное, хочется успеть узнать как можно больше разных людей. Может, так оно и приходит ко мне – понимание мира…
– И чьих-то постелей?
Наступил мой черед задуматься.
– Ну и… Ну и как – стало тебе понятнее?
– Чуть-чуть, – сказала она.
С зимы 69-го до лета 70-го я почти не виделся с ней. Университет то и дело закрывали по разным причинам, да и меня самого порядком закрутило в водовороте личных неприятностей.
Когда же осенью 70-го я заглянул наконец в кофейню, то не обнаружил среди посетителей ни одного знакомого лица. Ни единого – кроме нее. Как и прежде, играл хард-рок, но неуловимое напряжение, наполнявшее воздух когда-то, испарилось бесследно. Только паршивый кофе, который мы снова пили, так и не изменился за год. Я сидел перед нею на стуле, и мы болтали о старых приятелях. Многие уже бросили университет, один покончил собой, еще один канул без вести… Так и поговорили.
– Ну а сам-то – как ты жил этот год? – спросила она.
– По-разному, – ответил я.
В эту ночь я спал с нею впервые.
Я ничего толком не знаю о ней, кроме того, что когда-то услышал – то ли от кого-то из общих знакомых, то ли от нее самой в постели между делом. Еще старшеклассницей она вдрызг разругалась с отцом и сбежала из дому (и, понятно, из школы) – точно, была такая история. Но где жила и чем перебивалась – этого не знал никто.
Дни напролет она просиживала на стульчике в рок-кафе, поглощая кофе чашку за чашкой, выкуривая одну сигарету за другой и перелистывая страницу за страницей очередной книги в ожидании момента, когда наконец появится какой-нибудь собеседник, который заплатит за все эти кофе и сигареты (не ахти какие суммы для нас даже в те дни) и с которым она, скорее всего, и уляжется этой ночью в постель.
Вот и все, что я знал о ней.
Так и сложилось: с той самой осени и до прошлого лета раз в неделю, по вторникам, она приходила ко мне в квартирку на окраине Митака. Ела мою нехитрую стряпню, забивала окурками пепельницы и под хард-рок по «Радио FEN» на полную катушку занималась со мной любовью. Утром в среду, проснувшись, мы гуляли с ней в маленькой рощице, постепенно добредали до студенческого городка и обедали в местной столовой. Уже после обеда пили жиденький кофе на открытой площадке под тентами и, если погода была хорошей, валялись в траве на лужайке и разглядывали небеса.
«Пикник среди недели», – называла это она.
– Каждый раз, когда мы приходим сюда, я чувствую себя, будто на пикнике.
– Нуда. Куда ни глянь – трава. У людей вокруг счастливые лица…
Кэндзабуро Оэ (р. 1935) – японский писатель, испытавший в своем творчестве влияние экзистенциализма, лауреат Нобелевской премии (1994).