Таежный охотник плеяды с озера разлив

Финно-угорские народы с древнейших времен обитали на лесных просторах севера Восточной Европы и Западной Сибири — от Финляндии и Карелии на Западе до Зауралья на Востоке — вместе с близкородственными самодийскими народами Крайнего Севера — ненцами, нганасанами и другими. Родственные финно-угорские и самодийские языки составляли некогда единую «семью», которую принято называть уральской. Уральский хребет был географической осью, вокруг которой формировались финно-угорские и самодийские народы — недаром в мифах зауральских (обских) угров Урал считается поясом бога, сотворившего мир и бросившего свой пояс на землю, а у коми — перьями гигантской громовой птицы.

Леса, где обитали финно-угры, не были непроходимыми, особенно для опытных охотников и рыболовов, издревле привыкших использовать реки не только как источник рыбных богатств, но и как дороги, ведущие в самые отдаленные уголки Земли, а также, согласно мифам, на тот свет, в преисподнюю. Древние пути сообщения, как водные, так и сухопутные, связывали области и народы, относящиеся к разным языковым семьям и культурным традициям (хозяйственно-культурным типам). Охотники тайги и даже тундры издревле обменивали добываемые ими ценные меха на продукты скотоводства и земледелия, а начиная с бронзового века — и металлургии, у своих южных соседей, индоевропейцев, — общих предков индийцев, иранцев, греков, германцев и славян.

Показательно, что один из главных героев обско-угорской мифологии Мир-сусне-хум именовался «Купцом верхнего и нижнего света». В результате этого обмена финно-угорские племена переняли навыки земледелия и особенно скотоводства у своих соседей, о чем свидетельствуют данные языка. Особенно интенсивными эти процессы были в железном веке, в 1-м тысячелетии до н. э. и 1-м тысячелетии н. э., когда финно-угры вступили в тесные контакты с ираноязычными, а затем тюркоязычными народами на Юге; балтскими, славянскими и германскими племенами на Западе.

На рубеже 1-го и 2-го тысячелетий н. э. стали формироваться самостоятельные культурные и мифологические традиции западных прибалтийско-финских народов — собственно финнов, карелов, эстонцев, ливов, вепсов, води, ижоры; поволжских финноязычных народов — мордвы и марийцев; пермских народов — коми и удмуртов, а также зауральских угров — хантов и манси. Отделившиеся от своих зауральских родичей венгры переселились в Центральную Европу, лишь частично сохранив древние мифы. К финно-угорской мифологии близки мифы саамов (лопарей) — охотников, рыболовов и оленеводов севера Скандинавии и Кольского полуострова. Уже самоназвания многих из этих народов свидетельствуют о единстве их судеб и одновременно — о привязанности каждого из них к своей земле. Так, хяме — самоназвание одного из древних финских племен — созвучно имени саамов (саами): оба они восходят к балтскому обозначению земли (земе); народ Суоми (суомалайсет) — современное самоназвание финнов, как и древнерусское сумь, также связано с исторической областью на юго-западе Финляндии. Как и у многих других народов, богиня, воплощающая Землю, именовалась «Мать-Земля» — Маан-Эмойнен у финнов, Маа-Эма у эстонцев, Маддер-акка у саамов, Мых-ими у хантов; Мастор-аве («Матери-Земле») поклонялась мордва.

Общие мифы о сотворении Мира, прежде всего Земли, и общие имена богов напоминают о некогда единой финно-угорской мифологии (ее реконструкцией занимаются филологи и фольклористы — венгерский исследователь М. Хоппал, отечественные ученые Е. А. Хелимский, В. В. Напольских и др.). Так, у прибалтийских и поволжских финнов и зауральских угров сохранились мифы о водоплавающей птице, которая достает Землю, ныряя на дно Мирового океана, часто — по повелению бога-творца. Реже встречаются мифы о птице, снесшей яйцо, из которого был сотворен Мир (у саамов, карелов и других прибалтийских финнов, у коми).

Мифологическая Вселенная у финно-угорских народов делилась на три основные зоны. Центром верхнего, небесного, мира была Полярная звезда, которой касалась мировая ось — гора, столп или гигантское дерево. Средний мир — Земля, окруженная с севера водами Мирового океана. С юга на север, в преисподнюю — загробный мир холода и мрака — текла гигантская река (так, с юга на север, текут Обь и Северная Двина — великие реки финно-угорского мира). Верхний мир считался обителью небесных богов, прежде всего творца Вселенной. Имена этих богов родственны у многих финно-угорских народов и означают небо, воздух, погоду: это финский и карельский Ильмаринен, удмуртский Инмар, Ен у коми и другие. Общим оказывается и другое название небесного божества — финского Юмала, Йомаля коми, Йомали загадочных биармов, марийского Юмо, саамского Юбмела. Через отверстие в небесах творец Вселенной наблюдает за Землей и спускает туда младших богов — покровителей людей. Землю в финно-угорской мифологии воплощала богиня, часто являвшаяся супругой небесного бога, который за провинность сбросил ее на Землю. Она стала покровительницей хтонических (земных) существ — различных гадов, змей, лягушек и т. п., одновременно воплощавших плодородие и связанных с землей, водой и преисподней. Верили, что эта богиня обитает в верховьях (или низовьях) Мировой реки, покровительствует роженицам и детям, наделяет их судьбой-долей, а шаманам дарует сверхъестественные способности. В нижнем мире, полагали древние, обитает младший брат и соперник небесного бога, окруженный сонмом злых духов и мертвецов: из преисподней через отверстие он посылает на Землю болезни и смерть.

Юг, страна тепла и света, «Страна птиц», противопоставлялась в финно-угорской мифологии Северу, который отождествлялся с преисподней — страной мрака. Две этих страны соединяла по земле великая река, а по небу — Млечный путь, «Дорога птиц». Это естественно, ведь по вечерам в марте — апреле Млечный путь направлен с севера на юго-запад, дорогой перелетных птиц. Он так и именуется — Линнунрата у финнов, Линнутее у эстонцев, Нармонь ки у мордвы-мокши. У других финно-угорских народов это наименование конкретизируется: Кайыккомбо корно у марийцев, Дзо-дзог туй у коми-зырян, Вирь мацеень ки у мордвы эрзи, Луд зазег сюрес у удмуртов означает «Гусиный путь».

К общим финно-угорским мифам относятся также миф о медведе-первопредке, спустившемся с неба, миф о небесной охоте на гигантского оленя или лося, о добывании светил у обитателей преисподней и другие.

Верили финно-угры и в существование низших духов — «матерей» и «отцов», «хозяев» — покровителей полей, лесов и источников, дворов и жилищ, родовых покровителей и т. п.

Главными святилищами финно-угров, лесных жителей, были культовые урочища — скалы, рощи. Лес в любой мифологии был одновременно и источником охотничьих богатств, и обителью злых духов, а также иным миром (местом погребения). Поэтому священные рощи финно-угров носили нередко общее наименование с лесными и злыми духами — хийси у карелов, финнов и других прибалтийских народов; луд, керемет у удмуртов, марийцев и других. Древнейшими святилищами были скалы с рисунками-писаницами (или петроглифами).

ИЗОБРАЗИТЕЛЬНЫЙ МИР ДРЕВНИХ ФИННО-УГРОВ: НАСКАЛЬНЫЕ РИСУНКИ, ИДОЛЫ, «ЗВЕРИНЫЙ» СТИЛЬ

Таёжный охотник, уложивший полк гитлеровцев

Уважаемые читатели, тридцать с лишним лет назад, завершая длительный маршрут, при не очень благоприятных обстоятельствах мне довелось познакомиться с легендарным таёжным охотником Кульбертиновым Иваном Николаевичем, тогда ему было 66-67 лет.

Произошло это в Якутии на реке Токко, где на одном из островов собрался народ из геологической экспедиции. Решением какого-то чиновника островной луг был отдан им под сенокос, но с давних пор его использовали эвенки для выпаса оленей. По этому поводу прямо на месте возникла словесная перебранка. От эвенков главным действующим лицом выступал Кульбертинов – непререкаемый авторитет, герой ВОВ, один из самых результативных снайперов, подстреливший почти полтысячи фашистов.

Когда я подъехал на лодке к острову, разбирательство уже закончилось, возбуждённый старик невысокого роста спустился к реке и, увидав в моей лодке ружьё, подошёл и забрал его, сказав, что, мол, приехал тут зверей распугивать. Не слушая никаких объяснений, влез в свою лодку и переехал на другую сторону реки, где стояла палатка эвенков. Выглядело это действие с его стороны как в поговорке «с паршивой овцы хоть шерсти клок». Поначалу я, конечно, опешил – не будешь ведь скандалить со стариком, да ещё уважаемым. Переехал вслед за ним и зашёл в палатку.

— Дед, ты почему забрал ружьишко, даже не спросив ничего? – сходу задал я ему вопрос. (В тайге существует неписаное правило обращаться на «ты» к мужчине любого возраста.)

— А что тут спрашивать? Приехал не траву косить, а браконьерничать, – запальчиво подвёл он черту.

— Да я месяц с верховий спускаюсь! Сегодня первый раз людей увидел. А кто ж по тайге без ружья-то ходит?

Старый таёжник-промысловик недоверчиво посмотрел на меня и с сомненьем задал несколько вопросов о маршруте. Наконец, убедившись, что я не из сенокосчиков, и в моих словах нет выдумки, отдал ружьё. И я продолжил речной маршрут.

Под вечер, километрах в тридцати вниз от острова, как назло, сломался мотор. Я уже приготовился ночевать на голом берегу (снаряжение оставил чуть выше острова, откуда на следующий день меня должны были увезти на базу). К счастью, вверх по реке поднималась моторка. Подойдя к воде, я помахал руками, и она свернула ко мне. Объяснив эвенкам свое положение, попросил их взять на прицеп. Бензина для буксировки было недостаточно, и они согласились дотянуть меня лишь до стоянки Кульбертинова, располагавшейся на полпути к острову.

— Он сегодня возле сенокоса. – начал было я, исходя из своих утренних сведений и опасаясь, что помощи от него не будет.

— Нет, старик всегда ночует на своём месте, – без сомненья в голосе пояснили его соплеменники. – У него есть бензин и мотор, как у тебя. Может, выручит.

Уже в сумерках я вторично за день предстал перед своим обидчиком, лицо которого на этот раз светилось дружелюбием.

— Вот, дед, опять я к тебе. Утром – обидел, вечером – выручай, – и начал объяснять ему ситуацию.

— Давай, заходи в гости, чай пить, – пригласил он меня в палатку.

Мне было интересно послушать легендарного снайпера, и, несмотря на позднее время, я согласился. Его супруга налила чай, и мы о чём-то поговорили. Хорошо помню, что поинтересовался его снайперскими навыками, всё-таки годы накладывают отпечаток на любое умение. И он вместо прямого ответа сказал так:

— Едут недавно по реке друзья, а ко мне не сворачивают, не видят. На носу лодки флажок трепещет. Кричать – не услышат из-за мотора, а мне интересно новости послушать. Беру карабин и – бах – нету флажка. Заметили. Свернули ко мне…

Как говорится, талант — он и в Африке талант. Представляю, каково было немцам, когда у снайпера и глаз был зорче, и рука твёрже. Не зря, значит, вешали они объявления на своих позициях: «Achtung Kulbert! (Осторожно, Кульберт!)» или «Achtung — Der sibirischen mitternacht! (Осторожно — сибирская сова!)».

Мне неудобно было спрашивать о заслугах, о наградах, а сам он ничего об этом не рассказал.

Больше всего меня удивило, что старик без лишних слов отдал мне, практически незнакомому человеку, свой мотор, бензин и лишь спросил, смогу ли я в темноте пройти мелкие перекаты. На моё обещание доставить мотор к нему на следующий день ответил, чтобы я оставил его напротив острова, в том месте, где он отдал мне ружьё.

Спустя какое-то время я узнал, что при возвращении с войны в его судьбе произошла крупная неприятность:

«После демобилизации он возвращался домой. Зашел в Иркутске в ресторан поужинать. И там к нему прицепились два пьяных офицера с издевками: «Ты, чукча, чего это нацепил на грудь ордена, с мертвых снимал?!». Кульбертинов, которого представили к званию «Героя Советского Союза» не вытерпел и расстрелял обоих из именного ТТ. Отсидел, вернулся домой. »

На мой взгляд, такое смертельное оскорбление могли ляпнуть лишь те, кто не нюхал пороху, у кого гнездился внутри комплекс неполноценности перед завоевавшими Победу фронтовиками, выползший наружу под воздействием алкоголя: и свою жизнь позорно оборвали, и в судьбе Героя пятно оставили.

Судить об этом поступке снайпера с позиции нашего времени нет смысла, но любой из нас может задать себе вопрос: как мог ещё защитить свою честь невысокого роста фронтовик перед двумя пьяными хамами.

Ко дню 75-летия Победы земляки знаменитого снайпера написали обращение в Минобороны с просьбой восстановить звание Героя Советского Союза Ивану Николаевичу Кульбертинову.

Благодарю за внимание, всем здравия.

Жду тебя в нижней избушке

Когда уходят хорошие люди, настоящие охотники, тяжело не только их родным и близким. Сама земля ощущает утрату. Эту истину я осознал особенно остро во время своих поездок по Горному Алтаю, где местные жители традиционно живут в гармонии с природой, одухотворяют ее. Именно там мне довелось услышать от местных охотников историю одного промысла.

Проснулся Евдоким от холода, зажег лампу, глянул на залепленное снегом окно — смахнул остатки сна. Свой день он запланировал с вечера: пройти южный путик и, если в ловушки попали соболя, вернуться в избушку, снять шкурки, отдохнуть и отправиться к Гришане, в дальнее зимовьё. На столе лежал тетрадный листок с запиской: «Отец, жду тебя в нижней избушке, захвати капканы».

«Капканы просит, значит, дела пошли, — поразмыслил Евдоким. Кули с провиантом, патронами, капканами в начале сезона они завезли сюда, а уж потом по необходимости доставляли к гольцу Арча, в нижнее зимовье. На два дня он уезжал в поселок. Планировал вернуться раньше, но задержался. Пес Верный увязался, и не было никаких сил оставить его с Гришаней.

Евдоким встал, отворил дверь собаке, которая давно скреблась и поскуливала, торопливо оделся и начал хлопотать по хозяйству. Бледное солнце, затянутое серой мглой, уже поднялось над хребтом, когда он вышел из избушки. Ночью шел снег, но ближе к утру ударил морозец, украсив деревья куржаком. Старая лыжня шла в гору и едва угадывалась. Износившийся камус на лыжах давно требовал «перебортировки».

Каждые несколько метров охотник останавливался, тяжело дыша, поправлял на плече «тозовку», внимательно смотрел вокруг, прислушивался к звукам. Лай Верного то затихал, то становился громче. Пес ушел далеко в гору, и Евдоким пожалел, что не оставил его в зимовье. Недалеко от первого капкана он увидел на пухлом снегу убегающий ямочный след соболя.

Евдоким обошел горку. Пять капканов, занесенных снегом, пришлось настораживать заново, в один попала кедровка. Что за невезуха такая? Прислушался. Верный не подавал голоса. День явно не складывался. Евдоким уже вышел на свой круг и остановился в растерянности, соображая, что к чему. Соболиный входной след тянул в лыжню, пробитую им час назад.

Охотник сбросил с плеча ружье, достал из рюкзака капкан, выставил, начал ширять палкой в снегу и тут же услышал щелчок. Крупный соболь с темным шелковистым мехом пытался освободиться от металлических дужек, напрягая упругий, сильный хребет. «Не иначе баргузин», — затягивая лямки рюкзака, подумал обрадованный Евдоким. У следующего капкана снова ждала удача.

Путик пошел кривизной. Выше по горе Евдоким различил темную фигуру человека. «Веня. Меня поджидает», — смекнул он и прибавил шагу. Границы их участков у скал с километр проходили рядом.

— Ну, чё поймал? — крикнул Веня с горы.

— У меня тоже пусто.

Хороший таежник Веня, но есть у него один недостаток: уж больно завистлив. С таким лучше язык держать за зубами, не то отвернется удача. Соболь — зверек кочевой: сегодня здесь, а завтра где? Куда делся? Сидят промысловики в зимовьях по вечерам, каждый свою думку думает, но в одном все схожи: год на год не приходится. Прошлой весной был сильный заморозок, ударил по низам, все вымерзло, а по горам ягода еще не распустилась и шишка в весну не пошла. Не каждой осенью бывает такой урожай, чтобы и через год орех под кедрачами лежал. Тогда и медведь им кормится, и глухарь, мышевидных грызунов много разводится, рябчиков, кедровок, а все это — корм для соболя.

Распрощались. Веня в гору подался, Евдокиму же последний капкан осталось проверить.

И в этот соболюха угодил. Огромный, мехом схож с первым. «Д-а-а!» — не сдержал восторга Евдоким.

Вернувшись к избушке, он первым делом принес колодин, аккуратно выложил их в печку, чиркнул спичкой. В трубе загудело. Евдоким просушил одежду, снял с соболей шкурки, натянул их на правилки, собрал капканы. В эту минуту Верный напомнил о себе, тявкнув два раза: мол, я на месте.

Путь до нижнего зимовья, если налегке, быстрым шагом, меньше ходового дня. Выпавший ночью снег задачу усложнял. «Дойду до горного плато, а там рукой подать», — смирил Евдоким мелькнувшую в сознании тревожную мыслишку.

Новое зимовье срубили позапрошлой осенью, хотя участок у основания гольца Арча давно достался ему от отца. Извиваясь, несла в форелевое озеро свои воды горная речка с берегами, заросшими тальником, осиной, березой, выше кедрачом.

Место выбирал Гришаня. Евдоким вначале противился, но потом поразмыслил: «А ведь действительно, место что надо» — и поддержал предложение пасынка. И они с задором, шутками, надрываясь, валили деревья, корячились, вытягивая бревна на угорчик.

— Крепись, батя, тяжело в ученье, легко в бою!

— Яйцо курицу не учит! — бурчал насмешливо Евдоким.

Потом отсекали сучья, шкурили, делали зарубы, укладывали бревна, утрамбовывая мох в пазах. Сруб вырос за несколько дней. Славная в итоге вышла избушка, просторная. В ней пахло хвоей, опилками — новым жильем.

Прежде чем тронуться в дорогу, Евдоким вынес Верному корм. «Где ты, дармоед?» — в слове «дармоед» слышалось больше ласки, нежели упрека. Евдоким стоял, наблюдал, как собачьи зубы перемалывают соболиные тушки. Небо отволгло, навалившись над тайгой серыми тучами.

«Опять будет снег, — определил Евдоким. — Может, пересидеть в избушке, а уж завтра с утра отправиться?» Но душа рвалась поскорее увидеть Гришаню, поделиться радостью удачного дня.

Тайга издавала привычный монотонный шум. Евдоким пытался ускорить шаг, но снег повалил раньше, чем он ожидал. Идти становилось труднее, снег прятал под собой валежины, каменные россыпи. Верный побежал вглубь леса и пропал из вида, оставив хозяина со своими мыслями.

Евдоким вспомнил Зинаиду. С ней он прожил недолго. Через два года после женитьбы врачи определили у нее рак. Возил по больницам, да все без толку. Оставаться бы Евдокиму бобылем, если бы не Генка Стебунков, тоже таежник, мужик разбитной: расходился и справлял новую свадьбу в два-три промысловых сезона. Тогда они добывали пушнину от комбината, как-то сидели в избушке, коротали непогоду. Генка возьми и спроси:

— Сколько лет прошло, как Зинаиды нет?

— Чё-чё! Капчо! Жениться тебе надо. Так и будешь бобылем ходить? — Генка ловко сре?зал острым ножом полоску строганины, положил на стол нож, посмотрел на Евдокима. — Есть на примете одна, правда, с ребенком… Грустно одной бабе. И тебе. Как бы не быть беде! А

Первый раз, увидев Валентину, Евдоким почувствовал, будто его озарило внутри,

наполнило светом. Раньше ощущал он какую-то раздвоенность: жизнь шла сама по себе, а он сам по себе, но после знакомства с Валентиной все изменилось: словно в одном порыве соединились две реки.

Достроил Евдоким дом, перевез туда Валентину с Гришаней, свадьбу сыграли. После женитьбы потекли дни, наполненные ежедневной тяжелой работой. То в тайге на промысле, то домашнее хозяйство: лодка, рыба, огород, ягода. Время бежало. Гришаня вырос, настоящим таежником стал. Родилась Светка, подрастала, мечтала на биолога выучиться.

Появился Верный, покрутился и снова пропал. Евдокиму уже казалось, что сквозь снег видна правая сторона гольца. Прошел еще с километр, начал отыскивать спуск с плато. Да разве скоро найдешь тропу в такую непогодь?

Сделав очередной шаг, он услышал удар лыжи обо что-то твердое, закачался и, потеряв равновесие, полетел головой вниз. Острая боль отозвалась в ноге, прошлась по всему телу. Попытался приподняться, но резануло в ноге так, что он громко вскрикнул, сжимая челюсти.

Время шло, а он так и лежал на снегу вниз головой, не соображая, что произошло. Наконец удалось перекинуть ремень ружья, давившего в бок, вытащить его из-под себя. При помощи «тозовки» сдернул с ноги крепление левой лыжи. Удар был такой силы, что вторая лыжа переломилась, один конец ее с загнутым носком отлетел на несколько метров, другой держался ремнями на ноге, и Евдокиму казалось, что именно этот обрубок вызывает нестерпимую боль в ноге.

Надо же! Угораздило! Всю жизнь в тайге, ни одной царапины, а тут… Поддался настроению, а ведь Господь упреждал… После нескольких попыток Евдокиму удалось освободиться от рюкзака с капканами. Подтянув «тозовку», смахнул снег, убедившись, что стволы не забиты, даванул на спуск. Два хлопка поглотила белая мгла.

Он подумал о безуспешности своей затеи: до избушки километров пять, в лесу при ветре и обильном снегопаде выстрелов не услышать. Где-то внизу завывал ветер, кружилась снежная буря. Евдоким пытался пошевелиться, но тело стянуло, словно железным панцирем. Сумерки опускались над тайгой, продолжал валить снег.

Позвал Верного и не узнал своего голоса: непонятный хрип вырвался из горла. Верный не отозвался.

Опять тревожные, навязчивые мысли роились в голове. Вспомнил случай с маралухой и теленком. Было это в начале пушного сезона, о мясе тогда стал остро вопрос — для себя и собак. У озера, покрытого льдом, скрадывали маралов, загоняли животных по острому мысу. Слева сопка крутая, Генка там, справа скалы. «Они наши! — крикнул парень. — По льду им не уйти!»

Первым подошел к острию мысочка Евдоким, увидел, как выскочила на лед взрослая корова, как не могла найти точку опоры, глядела на тронутое страхом дитя и силилась повернуть назад. Он приставил к плечу карабин. Траканьи усики прицела скользнули по туловищу. Глаза животного, налитые кровью, были полны ужаса.

Опустив карабин, Евдоким смотрел, как медленно, но с каждым шагом все увереннее добирались маралы до спасительного берега. Подошел Генка:

— Ты чего не стрелял? — он смотрел на Евдокима, а тот все еще не отводил взгляда от чернотала, где скрылись олени. — Они ведь наши были! — лицо Генки исказилось в злобе.

— Видел бы ты ее глаза, как боролась за жизнь, за дитя свое! Дубак ты! — матом ругнулся Евдоким.

Первый раз так грубо обошелся с товарищем. Тот замолчал, заморгал глазищами…

Маралуху с детенышем тогда пожалел, а сколько за весь свой промысел погубил соболей, маралов?

Евдоким вспомнил слова отца Прокопия: «Всех животных дал человеку Господь: пользуйтесь с любовью и ответственностью». Правильно сказано, только где она, эта ответственность? Неужто расплата пришла за погубленные жизни?

Знал, что непогоду лучше пережидать, не паниковать, никуда не рыпаться. в то же время другая мысль перебивала первую: идти, ползти, покуда есть силы. Увидел осинку, изогнутую в комле, ушедшую верхушкой в снег.

Дополз, срубил сухую ветку — клюка появилась. Хватаясь за деревину, с трудом приподнялся на одну ногу. Прошкандылял несколько метров, остановился передохнуть, выжидая, когда успокоится боль, сделал шаг, еще и… В лучах яркого солнца бились о скалы волны. Радостно кричали, фотографировались беспечные туристы у водопада Корбу.

А вот перед ним Валентина, и он не может налюбоваться ее радостным, улыбающимся лицом. Впечатление неземного, неощущаемого ранее состояния нарастало. Вот он поднялся выше белков. Внизу на горном плато лежал человек, снегом запорошенный. Удивился: «Так это же я! Как странно: я и здесь, и там тоже».

Сменился кадр. Осветило луковицу церкви с крестом. И вновь Валентина с дочкой, лица сияют. Легко и хорошо стало на душе Евдокима: вот оно какое, счастье.

Снег шел всю ночь, день и еще ночь. Насыпало выше пояса. Нашли Евдокима на третий день. Первым о случившемся узнал Гришаня, вернее, почувствовал беду, когда в зимовье прибежал Верный.

Охотовед Анатолий Неверов мужиков с ближайших участков собрал, каждый метр снега прощупывали, искали. Гришаня сунул длинной палкой у огромного кедра, проколол пласт, еще раз — под полутораметровым слоем снега лежал Евдоким. До этого Гришаня два раза здесь прошел, будто чувствовал, где искать надо. Тропу лопатами расчищали, чтобы тело на снегоходе вывезти.

В зимовье, откуда ушел в свой последний путь Евдоким, еще раз собрались промысловики. Едва уместились в тесной избушке, говорили мало. Генка Стебунков поднял стакан: «Душа Евдокима приходила попрощаться, а я сразу не понял». Хотел еще что-то сказать, но дрогнул голос.

Стоял охотник и всхлипывал, не стесняясь своих слез, вытирая их на небритом, почерневшем лице ладонью. За окном зимовья снова шел снег, засыпая тайгу, наслаиваясь новым покрывалом на затяжелевший наст. И будто вымерло все вокруг. Не было ни соболей, ни маралов, ни птиц…

А на столе так и лежала Гришанина записка: «Отец, жду тебя в нижней избушке, захвати капканы».

Рассказ публиковался в охотничьей периодике. Последний раз в журнале «Охота и Рыбалка. 21 век» в 2017 году.