От чего умирает донки ход

ГЛАВА LXXIV

и последняя, в которой говорится о болезни Дон-Кихота, дословно приводится его завещание и описывается его кончина.

Так как ничто в этом мире не вечно, и все, имеющее начало, имеет и конец, а Дон-Кихот не пользовался от небес преимуществом быть исключением из общего правила, то и его жизни наступил конец. Это случилось как раз в то время, когда он менее всего ожидал.

Вследствие ли безысходной грусти, в которую повергла его последняя неудача, или по другой какой-либо причине, но рыцарь внезапно заболел изнурительною лихорадкой, продержавшею его в постели целую неделю. Во все это время его друзья приходили к нему по нескольку раз в день, а Санчо почти совсем не отходил от него. Предполагая, что главною причиной его болезни были нравственные страдания, овладевшие им после его поражения, и гибель надежды увидеть Дульцинею Тобосскую, священник, бакалавр и цирюльник старались всеми силами утешить его.

— Поправляйтесь и вставайте, — говорил бакалавр. — Как только вы выздоровеете, мы начнем превращаться в пастухов. Ради этого случая я уже и эклогу одну сочинил, совсем во вкусе аркадских пастушков, и приобрел двух овчарок для охраны нашего будущего стада.

В том же духе говорили священник и цирюльник, но состояние больного от этого не улучшалось. Пригласили врача. Последний пощупал у Дон Кихота пульс, покачал головою и посоветовал друзьям больного позаботиться о спасении его души, так как об исцелении тела нечего было и думать. Твердо и спокойно выслушал Дон-Кихот свой смертный приговор, а что касается Санчо, экономки и племянницы, то они предались такому отчаянию, точно больной уже лежал на столе. Врач подтвердил догадку друзей больного, что его сводит в могилу тайная скорбь.

Желая отдохнуть, Дон-Кихот попросил всех удалиться из его спальни. После этого он спал так крепко и долго, что Санчо и женщины начали бояться, как бы он не отошел в лучший мир, не придя в сознание. Однако он проснулся и громко воскликнул:

— Да будет благословен Бог, озаряющий меня в эту минуту Своею благодатью! Безгранично Его милосердие, и грехи наши не могут ни удалить его от нас ни умалить его.

— Дядя, что это вы говорите о небесном милосердии и о земных грехах? — спросила поспешившая к больному вместе с экономкой племянница, удивляясь, что Дон-Кихот вдруг заговорил о том, чего раньше никогда не касался.

— Дитя мое, — ответил Дон-Кихот, — я говорю о том милосердии, которое Всевышний проявляет в эту минуту относительно меня, забывая мои прегрешения. Я чувствую, как светлеет мой рассудок, как освобождается от тумана рыцарских книг, бывших моим любимым чтением. Я постигаю теперь всю пустоту и лживость их и сожалею только, что мне не остается уже времени прочесть что-либо другое, полезное для ума и души. Дитя мое, я чувствую приближение своих последних минут и, отходя от сего мира, не желал бы оставить по себе память, как о сумасшедшем. Я был безумцем, но не хочу, чтобы смерть моя служила лишним доказательством моего безумия. Позови, пожалуйста, моих добрых друзей, священника, бакалавра и цирюльника; скажи им, что я желаю исповедаться и написать свое завещание.

Когда друзья собрались, Дон-Кихот сказал им:

— Дорогие друзья мои, поздравьте меня: вы видите теперь перед собою не странствующего рыцаря Дон-Кихота Ламанчского, а обыкновенного гидальго дона Алонзо Квизада, прозванного «Добрым» за его кроткий нрав. С этой минуты я отъявленный враг Амадиса Галльского и всего его потомства, в смысле странствующего рыцарства. Я теперь ненавижу бессмысленные истории этого рыцарства и ясно вижу все зло, причиненное мне чтением этих небылиц. Просветленный милостью Божиею при моем последнем издыхании, я громогласно объявляю это перед всем миром.

Слушая больного, все подумали, что он переходит к какому-нибудь новому безумию, поэтому Самсон Караско воскликнул:

— Сеньор Дон-Кихот, побойтесь Бога! Теперь, когда, наверное, известно, что несравненная Дульцинея Тобосская разочарована, когда мы все готовы сделаться пастухами и проводить свою жизнь на лоне природы, сочиняя и распевая в честь наших дам стихи, вы вдруг выражаете намерение покинуть нас вновь и сделаться отшельником. Ради Бога, придите в себя и оставьте свои мрачные мысли!

— Конечно, бросьте вы весь этот вздор. — начал было цирюльник, но Дон-Кихот перебил его и с горечью сказал:

— Вздор, который — увы! — наполнил всю мою жизнь, я, действительно, хочу бросить. Да, этот вздор испортил мою жизнь, и я благодарю Бога за то, что хоть перед смертью Он дает мне возможность немного оправдать и очистить себя от этой скверны. Друзья мои, я чувствую, что приближаюсь к дверям вечности, и думаю, что теперь не время шутить. Прошу мою племянницу позвать нотариуса, чтобы составить духовное завещание мое. А вас, отец мой, — добавил он, обращаясь к священнику, — прошу исповедать меня.

Все ушли, кроме священника, который остался принять исповедь умирающего. Теперь никто уже более не сомневался, что к Дон-Кихоту возвратился рассудок и что больной расстается с жизнью, искренно раскаявшись в своих заблуждениях.

Санчо и женщины плакали навзрыд, окончательно убедившись, что не осталось никакой надежды на выздоровление дорогого больного.

По окончании исповеди священник вошел в ту комнату, где сидели остальные друзья Дон-Кихота, вместе с его экономкой, племянницей, Санчо и нотариусом, и торжественно проговорил:

— Алонзо Квизада возвращен рассудок, но зато гаснет его жизнь. Идите к нему все: он желает сделать свое последнее распоряжение.

Эти слова усилили ручьи слез, источаемых глазами племянницы и экономки Дон-Кихота и верного слуги его, Санчо Панцы. Им всем было страшно жаль больного, который, будучи сначала Алонзо Квизада Добрым и сделавшись потом странствующим рыцарем Дон-Кихотом Ламанчским, всегда отличался своим прекрасным характером, а поэтому был искренно любим не только близкими к нему лицами, но и каждым, знавшим его.

После вступительных слов духовной нотариус, под диктовку умирающего, написал следующее:

«Прошу все мои деньги, находящиеся у Санчо Панцы, которого я во время моего сумасшествия держал при себе в качестве оруженосца, оставить у него, в вознаграждение за его услуги, и да хранит его Бог. Если во время моего сумасшествия я доставил ему возможность обладать мнимым островом, то теперь, когда я просветлел умом, я сделал бы его, если бы только мог, обладателем целого царства, так как он вполне заслуживает этого своим простодушием, правдивостью и верностью. — Тут Дон-Кихот прервал свою диктовку и обратился к Санчо: — Друг мой, прости мне, что, увлекшись мечтой о странствующем рыцарстве, я, в порыве безумства, увлек и тебя и выставил на показ людям таким же безумным, каким был сам.

— Дорогой господин мой, — отвечал Санчо, обливаясь слезами, — не умирайте, ради Бога поживите с нами подольше. Верьте мне: величайшая глупость, какую можно сделать на свете, это — убивать самого себя, предавшись безвыходному унынию. Встаньте, пересильте себя, не думайте ни о чем грустном. Мы сделаемся с вами пастухами и будем бродить по полям и лугам. Наверное, мы тогда увидим спрятавшуюся где-нибудь за кустом разочарованную Дульцинею, — чтоб ей было пусто. — Если вас убивает мысль о вашем поражении — сложите вину на меня: скажите, что вас свалили с коня только потому, что я дурно оседлал его. Разве вы не читали в своих книгах, что рыцарям не в диковинку побеждать друг друга, и что тот, который был побежден сегодня, завтра сам может победить своего победителя?

— Санчо говорит правду! — подхватил Самсон Караско. — Действительно.

— Полноте, друзья мои, — перебил Дон-Кихот. — Я был сумасшедшим, теперь же рассудок мне возвращен. Я был когда-то Дон-Кихотом Ламанчским, а теперь, повторяю, вы видите во мне уже не Дон-Кихота, а Алонзо Квизада. Пусть же мое чистосердечное раскаяние возвратит мне ваше прежнее уважение. Сеньор нотариус, прошу вас продолжать и написать еще следующее: «Завещаю все мое движимое и недвижимое имущество находящейся при мне племяннице моей Антонии Квизада и прошу передать ей его по уплате всех сумм, отказанных мною разным лицам, начиная с уплаты жалованья моей домоправительнице за все время её службы у меня, и двадцати червонцев, которые я дарю ей в награду за её верную службу. Душеприказчиками моими я назначаю находящихся здесь местного священника и бакалавра Самсона Караско. Желаю, чтобы будущий муж племянницы моей Антонии Квизада не имел и понятия о рыцарских книгах. Если же она выйдет замуж, вопреки моему желанию, за человека читающего эти зловредные книги, то считать ее лишенною наследства, и все мое имущество передать в распоряжение моих душеприказчиков, которым предоставляю право распорядиться им по своему усмотрению. Умоляю также моих душеприказчиков, если им придется когда-нибудь встретить человека, написавшего книгу под заглавием: «Вторая часть Дон-Кихота Ламанчского», убедительно попросить его от моего имени простить мне, что я неумышленно доставил ему повод написать столько вздора. Пусть они скажут ему, что я глубоко сожалел об этом в свой смертный час».

Когда духовная была подписана и скреплена печатью, Дон-Кихот, совершенно истощенный, лишился чувств. Ему поспешили подать помощь, но она оказалась напрасною: он оставался в состоянии обморока почти целых три дня. Несмотря на уныние, царствовавшее в доме умирающего, племянница его, однако, кушала с обыкновенным своим аппетитом; экономка и Санчо тоже не слишком убивались: ожидание скорого наследства подавило в их сердцах то сожаление, которое они должны были чувствовать при мысли о благородном человеке, который скоро должен был их покинуть навсегда.

Наконец Дон-Кихот, исполнив последний христианский долг и послав не одно проклятие рыцарским книгам, тихо скончался.

Впоследствии нотариус говорил, что он никогда не слыхал, чтобы какой-нибудь странствующий рыцарь умер такою христианскою смертью, как Дон-Кихот, отошедший в вечность среди изъявлений искренней печали всех окружавших его.

Священник попросил нотариуса формально засвидетельствовать, что гидальго Алонзо Квизада, прозванный Добрым и сделавшийся известным под именем Дон-Кихота Ламанчского, перешел из жизни земной к жизни вечной. Священник находил это свидетельство необходимым для того, чтобы лишить возможности какого-нибудь самозваного Сида Гамета Бен-Энгели воскресить Дон-Кихота и нагородить о нем нового вздору.

Таков был конец знаменитого доблестного рыцаря Дон-Кихота Ламанчского. Сид Гамет Бен-Энгели не упоминает о точном месте его рождения — вероятно, с целью заставить все города и местечки Ламанча оспаривать друг у друга великую честь считаться его родиной, подобно тому, как семь городов спорили из-за места рождения Гомера.

Не будем говорить о печали Санчо и домашних Дон-Кихота; обойдем молчанием и своеобразные эпитафии, сочиненные его друзьями в память умершего; упомянем только о той, которая вышла из-под пера бакалавра Самсона Караско и была высечена на могильной плите Дон-Кихота. Вот эта эпитафия:

«Здесь лежит прах бесстрашного гидальго, которого не могла ужаснуть даже сама смерть, раскрывая перед ним двери могилы. Не страшась никого в этом мире, который изумлялся ему, он жил как безумец и умер как мудрец».

Здесь Сид Гамет Бен-Энгели говорит, что, положив свое перо, он невольно воскликнул, обращаясь к этому орудию изложения самых глубоких и самых глупых мыслей:

«О, перо мое! Отныне ты будешь лежать на своей медной подставке и пролежишь там многие века, если только не возьмет тебя в руки и не осквернит этим какой-нибудь бездарный писака, мнящий себя историком. Но прежде, чем он прикоснется к тебе, ты скажи ему: «Остановись, безумец, да не коснется меня ничья рука! То, что совершено мною, да не повторится больше никогда!»

«Да, для одного меня родился Дон-Кихот, как я родился для него! Он умел действовать, а я умел описывать его действия. Мы составляли с ним одно тело и одну нераздельную душу, наперекор тому самозваному писаке, который дерзнул, а быть может и еще дерзнет описывать своим грубым, дурно очиненным пером похождения моего славного рыцаря. Эта тяжесть не по его плечам; эта работа не для его неповоротливого ума. Пусть он не тревожит усталых и уже истлевающих костей Дон-Кихота и не вызывает его из могилы для новых подвигов. Довольно и совершенных им во время жизни, чтобы осмеять странствующих рыцарей. Его похождения и так доставили громадное удовольствие всем, до кого доходила весть о них. Исполнив мою просьбу, ты исполнишь свой долг и подашь благой совет желающему сделать зло самому себе; а что касается меня, то я буду чувствовать себя счастливым и буду гордиться сознанием, что с твоею помощью я собрал с этого произведения те плоды, которых ожидал. Единственным моим желанием при написании этой книги было, повторяю, — предать общему посмеянию сумасбродно лживые рыцарские повести. Пораженные насмерть истинною историей моего Дон-Кихота, они уже еле тащатся, того и гляди упадут и уже не поднимутся вовеки. Прощай, мое перо, мой милый товарищ и сотрудник!»

Прощай и ты, дорогой читатель! Не поминай меня лихом и помни мой завет: никогда не читай и не слушай того, что способно погубить твою душу и искалечить твой ум.

СМЕРТЬ

В Барселоне Самсон Карраско, переодевшись Рыцарем Белой Луны, с легкостью одерживает победу над Дон Кихотом и берет с него обещание вернуться на год в родное село. Описав дону Антоньо Морено свой план, который теперь, после первого поражения, увенчался успехом, Карраско приводит дополнительные заверения: «А как он строго придерживается законов странствующего рыцарства, то, разумеется, во исполнение данного им слова не преминет подчиниться моему требованию но только я вас прошу: не выдавайте меня, не говорите Дон Кихоту, кто я таков, иначе не осуществится доброе мое намерение возвратить рассудок человеку, который умеет так здраво рассуждать, когда дело не касается всей этой рыцарской гили» <31>.

Дон Кихот и Санчо Панса покидают Барселону, Дон взволнован и огорчен. Он едет без оружия, в дорожном одеянии, а Санчо идет пешком, потому что на осла навьючены доспехи. «Полагаю, однако ж, не лишним заметить, что никакой Фортуны на свете нет, — говорит он Санчо, — а все, что на свете творится, доброе или же дурное, совершается не случайно, но по особому предопределению Неба, и вот откуда известное изречение: «Каждый человек — кузнец своего счастья». Я также был кузнецом своего счастья, но я не выказал должного благоразумия, меня подвела моя самонадеянность: ведь я же должен был понять, что тощий мой Росинант не устоит против могучего и громадного коня Рыцаря Белой Луны. Словом, я дерзнул, собрал все свое мужество, меня сбросили с коня, и хотя я утратил честь, но зато не утратил, да и не мог утратить, добродетели, заключающейся в верности своему слову. Когда я был странствующим рыцарем, дерзновенным и отважным, я собственною своею рукою, своими подвигами доказывал, каков я на деле, ныне же, когда я стал обыкновенным идальго, я исполню свое обещание и тем докажу, что я господин своему слову. Итак, вперед, друг мой Санчо: мы проведем этот год искуса у себя дома, накопим сил за время нашего заточения и вновь устремимся на бранное поприще, вовеки незабвенное».

Неужели Дульсинея так никогда и не появится?

По пути домой, в семьдесят второй главе, Дон Кихот встречает — не мнимого Дон Кихота, как можно было бы надеяться, а одного из персонажей подложного продолжения, а именно дона Альваро Тарфе, играющего в книге Авельянеды приблизительно ту же роль, которую в оригинале играют герцог или дон Антоньо. Выведенный Авельянедой Дон Кихот — мой ближайший друг, говорит дон Альваро настоящему Дон Кихоту. « это я вытащил его из родного края, во всяком случае я подвигнул его отправиться на турнир в Сарагосу, куда я собирался сам. Признаться, я оказал ему немало дружеских услуг, и только благодаря мне палач не разукрасил ему спину за чрезмерную дерзость». Решив покончить с этим делом раз и навсегда, Дон Кихот нотариально заверяет документ о том, что настоящие Дон Кихот и Санчо Панса не имеют никакого отношения к персонажам книги Авельянеды. «Весь этот день, равно как и следующую ночь, они провели в пути, и за это время с ними не случилось ничего такого, что заслуживало бы описания, за исключением разве того, что ночью Санчо выполнил свой урок, чему Дон Кихот возрадовался несказанно, — он с нетерпением стал ожидать рассвета, оттого что днем, казалось ему, он непременно должен встретить уже расколдованную владычицу свою Дульсинею; и, продолжая свой путь, он не пропускал ни одной женщины без того, чтобы не поглядеть: уж не Дульсинея ли это Тобосская, а что Мерлин мог не исполнить своего обещания — это представлялось ему невероятным. Занятый этими мыслями и мечтами, он вместе с Санчо въехал на холм, с вершины которого открывался вид на их родное село »

Дон Кихота тревожат дурные предзнаменования: спор мальчишек из-за клетки со сверчками и заяц, который, спасаясь от борзых, спрятался под брюхо осла и которого Санчо изловил и преподнес Дон Кихоту. «Маlum signum! Malum signum![10] — бормочет про себя рыцарь — Заяц бежит, за ним гонятся борзые, — не увижу я Дульсинею». В доме Дон Кихота они встречают священника, цирюльника, бакалавра Карраско и всех остальных: «Не дав никому опомниться, Дон Кихот тотчас заперся с бакалавром и священником и в кратких словах рассказал им о своем поражении и о том, что он принял на себя обязательство в течение года не выезжать из села, каковое обязательство он-де намерен выполнять буквально, не отступая от него ни на йоту, как подобает странствующему рыцарю, свято соблюдающему свой устав, и что он собирается на этот год стать пастухом и уйти в безлюдные поля, где можно дать полную волю своим любовным думам, подвизаясь на поприще добродетельной пастушеской жизни; и он-де просит священника и бакалавра, если только они не очень заняты и им не помешают более важные дела, к нему присоединиться ».

И вновь мне вспоминается та особая интонация в «Короле Лире», когда Лир утешает Корделию (V, III):

…Так вдвоем и будем

Жить, радоваться, песни распевать,

И сказки сказывать, и любоваться

Порханьем пестрокрылых мотыльков.[11]

Кончина Дон Кихота последовала совершенно для него неожиданно. « может статься, он сильно затосковал после своего поражения, или уж так предуготовало и распорядилось Небо, но только он заболел горячкой, продержавшей его шесть дней в постели, и все это время его навещали друзья: священник, бакалавр и цирюльник, добрый же оруженосец Санчо Панса не отходил от его изголовья. Друзья послали за лекарем; тот пощупал пульс, остался им недоволен и посоветовал Дон Кихоту на всякий случай подумать о душевном здравии, ибо телесному его здравию грозит, мол, опасность.

Дон Кихот попросил оставить его одного, ибо его, дескать, клонит ко сну. Желание это было исполнено, и он проспал более шести часов подряд, как говорится, без просыпу, так что ключница и племянница уже забеспокоились, не умер ли он во сне».

Проснувшись, он громко возблагодарил Бога за явленную ему милость. И прибавил, что говорит «о том самом милосердии, племянница, которое в этот миг, невзирая на мои прегрешения, проявил ко мне Господь . Разум мой прояснился, теперь он уже свободен от густого мрака невежества, в который его погрузило злополучное и постоянное чтение мерзких рыцарских романов. Теперь я вижу всю их вздорность и лживость, и единственно, что меня огорчает, это что отрезвление настало слишком поздно и у меня уже нет времени исправить ошибку и приняться за чтение других книг, которые являются светочами для души. Послушай, племянница: я чувствую, что умираю, и мне бы хотелось умереть так, чтобы люди удостоверились, что жил я не напрасно, и чтобы за мной не оставалось прозвание сумасшедшего, — пусть я и был таковым, однако же смертью своей я хочу доказать обратное».

Он говорит своим друзьям: «я уже не Дон Кихот Ламанчский, а Алонсо Кихано, за свой нрав и обычай прозванный Добрым». Трогательная сцена, становящаяся еще более пронзительной.

«— Ах! — со слезами воскликнул Санчо. — Не умирайте, государь мой, послушайтесь моего совета: живите много-много лет, потому величайшее безумие со стороны человека — взять да ни с того ни с сего и помереть, когда никто тебя не убивал и никто не сживал со свету, кроме разве одной тоски. Полно вам в постели валяться, вставайте-ка, одевайтесь пастухом — и пошли в поле, как у нас было решено [любоваться порханьем пестрокрылых мотыльков]: глядишь, где-нибудь за кустом отыщем расколдованную сеньору Дульсинею, а уж это на что бы лучше! Если же вы умираете от огорчения, что вас одолели, то свалите все на меня: дескать, вы упали с Росинанта, оттого что я плохо подтянул подпругу ». Дульсинея расколдована. Она — смерть.

Дон Кихот составил завещание, затем, «лишившись чувств, вытянулся на постели. Все в испуге бросились ему на помощь; и в течение трех дней, которые Дон Кихот еще прожил после того, как составил завещание, он поминутно впадал в забытье. Весь дом был в тревоге; впрочем, это отнюдь не мешало племяннице кушать, а ключнице прикладываться к стаканчику, да и Санчо Панса себя не забывал: надобно признаться, что мысль о наследстве всегда умаляет и рассеивает ту невольную скорбь, которую вызывает в душе у наследников умирающий».

Последний болезненный укол, под стать безответственному, инфантильному, жестокому и варварскому миру книги.

Читайте также

Жизнь и смерть

Жизнь и смерть Отличить биографию от произведения какого-либо иного жанра умеет, наверное, всякий, и все же одной из особенностей современного исследовательского и читательского восприятия представляется самый факт употребления терминов «биография» и (что то же самое)

2. Женщина и смерть

2. Женщина и смерть Прямая связь сексуальной проблематики с основными понятиями чинарского мировоззрения, в частности с важнейшим для чинарей понятием остановленного мгновения — реального и конкретного события, посредством которого можно достичь вечности, —

«Смерть поэта»

«Смерть поэта» Стихотворение «Смерть Поэта» стоит в центре политической, философской и любовной лирики Лермонтова. В нем – узел всех противоречий эпохи, которые проходят через творчество великого поэта, – от робких первых стихов до дивных песен последних дней. В нем

Жизнь и смерть

Жизнь и смерть Помните фильм «Билли Джек», в котором играет Том Лофлин? Фильм и его сиквелы давно уже переместились на кабельное телевидение, но Том Лофлин все еще активно снимается. В дополнение к своей работе в кино он лектор, автор книг и психолог, чья специальность —

Смерть народника

Смерть народника из цикла «Типология»«Типология» — обширная серия очерков, развивающая идею циклического развития России и неизбежного повторения тех или иных ситуаций и биографий, сопровождающих ее историю. Как показывает опыт, прогностическая польза налицо, но

На смерть Толстого

На смерть Толстого [1]Когда в осеннее сумрачное утро вагон с останками Л. Н. Толстого тихо приблизился к станции, гроб приняли на руки яснополянские крестьяне и медленно понесли по родным холмам и долам к месту последнего упокоения. И казалось, что, вместе с ними,

23. Смерть-похититель

23. Смерть-похититель Анализ змея-пожирателя и анализ его облика равно приводят к одному результату: генетически змей связан с представлениями о смерти, причем здесь можно усмотреть две сменяющие друг друга линии: одна — более древняя, связанная еще с обрядом, другая —

Смерть в Венеции

Смерть в Венеции На пороге эсхатологии: представление о Венеции как об умирающем городе. — Связь смерти и бессмертия. — Формы выражения мотива смерти. — Метафорический образ Венеции-Чистилища. — «Праздничная смерть»: единство несходного. — Мортальные локусы