Крестьяне в записках охотника Тургенева

«Записки охотника» — это произведение, которое стало большим событием того времени, ведь здесь Тургенев мастерски показал быт крестьян и помещиков. Образы крестьян в рассказах Тургенева «Записки охотника» изображены на фоне русского пейзажа. Рассказы хоть и не имеют общего сюжета, но их объединяет общая тематика и это разоблачение жизни помещиков, их поведения и сочувствие к крестьянам. Это произведение правительство Николая Первого назвало опасным, а опасность была лишь в правде, которую Тургенев показал в своих рассказах, оголяя в «Записках охотника» жизнь крестьян, жизнь мужика и барина.

Какими нам автор показал образы крестьян в своем произведении?

Тургенев поставил в один ряд помещиков и крестьян, причем он доказал, что крестьяне, даже в условиях их жизни, оставались людьми, были лучше любого помещика, они, несмотря на бедность, морально превосходили сословие помещиков.

Портреты русских крестьян

В «Записках охотника» Тургенев создал разные портреты русских крестьян. Так в рассказе «Хорь и Калиныч» мы видим умного и хозяйственного Хоря, Калиныч — мечтатель и романтик. В рассказе «Касьян с Красивой Мечи» Тургенев изображает Касьяна небольшим карликом наделенным чувством прекрасного, который ищет правду. В «Певцах» мы увидели певца-самородка в лице Яшки, который был страстным и впечатлительным, был «художником во всех смыслах этого слова». В рассказе «Бежин луг» мы знакомимся с крестьянскими детьми, которые стерегут ночью у костра табун лошадей. Автор умиляется детьми и заставляет нас любоваться их мечтами, любознательностью, смелостью. Именно такие предстают перед нами образы крестьян. И это притом, что они живут среди несправедливости, крепостного насилия.

В своих рассказах автор снимает пелену и показывает особенности крестьянской жизни, их нищету. Так, в образе Власа мы видим, как крестьянин просит своего барина вызволить его из нищеты, как Антип просит заступиться своего барина, так как их замучил и разорил бурмистр. Кстати, в рассказах также мы видим некоторых крестьян, которые были приближенными к барской жизни и их развращенность в лице камердинера Виктора в рассказе «Свиданье», а в рассказе «Бурмистр» видим как Софрон строит свое будущее благополучие, разоряя крестьян и обманывая помещика. Однако, несмотря на некоторые исключения, крестьяне оставались людьми и не докатились до нравственного падения.

крестьянин-охотник

Слитно или раздельно? Орфографический словарь-справочник. — М.: Русский язык . Б. З. Букчина, Л. П. Какалуцкая . 1998 .

Смотреть что такое «крестьянин-охотник» в других словарях:

Дикая охота короля Стаха (повесть) — У этого термина существуют и другие значения, см. Дикая охота короля Стаха. Дикая охота короля Стаха Дзікае паляванне караля Стаха Жанр: Повесть Автор: Короткевич, Владимир Семёнович … Википедия

Сказочник — термин, употребляемый рус. наукой: 1) для обозначения людей, просто знающих и рассказывающих сказки; 2) для обозначения одаренных знатоков и исполнителей сказок, мастеров жанра. В этом втором значении С. стали предметом особого внимания науки:… … Российский гуманитарный энциклопедический словарь

Семейство ястребиные — Птицы, принадлежащие к этому семейству, характеризуются совершенно оперенными плюснами, достигающими длины среднего пальца, кругловатыми или яйцевидными, почти вертикально расположенными в восковице ноздрями и хвостом, равным половине… … Жизнь животных

БОГДАН — Обакунович, новгородский тысяцкий. 1385; посадник. 1391. Срезн. 252. Новг. 377. Пан Богдан Ляшковский. 1386. Ю. З. А. II, 101. Богдан Явидовичь, свидетель, ю. з. 1444. Ю. З. А. I, 16. Осий, Богдан и Тотарын Сопроновичи, княжеские бояре. 1466. З.… … Биографический словарь

Еврейские фамилии (профессии) — Немецкие и еврейские фамилии, значение которых связано с профессиями список фамилий, связанных с профессиональной деятельностью … Википедия

Сибирь* — I. Географический очерк страны. II. Климат. III. Население. IV. Этнографический очерк населения Сибири. V. Землевладение. VI. Источники благосостояния сельского населения (земледелие, скотоводство, промыслы). VII. Промышленность , торговля и… … Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона

Сибирь — I. Географический очерк страны. II. Климат. III. Население. IV. Этнографический очерк населения Сибири. V. Землевладение. VI. Источники благосостояния сельского населения (земледелие, скотоводство, промыслы). VII. Промышленность, торговля и… … Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона

Семейство полорогие — (Bovidae)** * * Семейство полорогих, или бычьих самая обширная и разнообразная группа парнокопытных, включает 45 50 современных родов и около 130 видов. Полорогие животные составляют естественную, ясно очерченную группу. Как ни… … Жизнь животных

ЗАЯЦ — Ольксандр Заець Микитин , послух в Белозерском уезде. 1448–1468. А. К. I, 446. Михалко Заец, крестьянин Влажинского пог. 1495. Писц. I, 745. Окатко Заець, крестьянин Буховского пог. 1495. Писц. I, 759. Софонко Заец, крестьянин Алюгского пог … Биографический словарь

Охота — на оленя. Лукас Кранах Старший. 1529 год У этого термина существуют и другие значен … Википедия

Об охотниках XIX века

Очерки ружейной охоты и охотничьих промыслов под Вяткой. Природа и охота, 1879, январь

Велика и обширна Вятская губерния, и велико до сих пор в ней раздолье и птице, и зверю. Обширные леса и бедная почва заставляют многих крестьян видеть в охотничьем промысле важное подспорье для жизни. Хлеб во многих местностях не родится, ремесла нет, с отхожих промыслов корысть неве­лика, а зверя и птицы в лесу много – поневоле придется взяться за ружье и идти лесовать.

Я думаю, небезынтересно проникнуть к этим людям и побродить с ними по темным лесам, поглядеть, с кем они имеют дело, с каким зверем, с какой птицей и как добывают их.

Образованные охотники, в особенности столичные спортсмены, под видом ружейной охоты подразумевают почти исключительно охоту по перу с легавой собакой. Я понимаю охоту иначе, в смысле более обширном, и в своих очерках постараюсь не ограничиться одними бекасами да дупелями, но дам в них место и для других видов охот как на птицу, так и на зверя, с подлайкой, гончими, облавой и т.д.

Но раз заговорив о спортсменах, не могу не сделать некоего отступления, благо пришлось к слову.

Охотники, именуя себя гордо титулом настоящих, имеют обыкновение с нескрываемым презрением относиться к промышленникам, хотя очень часто и загребают жар их руками: промышленник сводит их на места, промышленник устроит им на ночевку шалашик, бредет бичевою в их лодке, натаскивает их собаку, находит берлогу, обкладывает зверя, отыскивает выводки и даже снимает с их господских ножек длиннейшие сапоги. Охотники эти приравнивают себя к художникам (помнится, даже в печати высказывалось такое мнение), а промыш­ленника – к ремесленнику, у которого нет никакой любви к своему занятию (полно, у каждого ли?), для которого оно составляет только сподручное средство зашибить копейку.

Очень может быть, что такое мнение справедливо относительно тех промышленников-подхалюз, которые увиваются около столичных охотников. Может быть, для них охота действительно не имеет никакого значения сама по себе, а только составляет средство прислужиться к тароватому барину, чтоб выманить у него лишнюю копейку или стакан водки. Он с такою же охо­тою будет разыскивать выводки, как и слетает за пять верст в кабак за водкой. Для него ничего не стоит хладнокровно, сложа руки на ружье, смотреть, как приезжий барин будет бить да бить разысканную им дичь.

Другое дело – промышленник здешний, настоящий лесник, как его здесь называют. Он своего промысла, своего лесованья не променяет ни на какое более выгодное и легкое занятие. А надо сказать по правде, что настоящее лесованье гораздо тяжелее всякой другой работы и притом не мешает крестьянским трудам, потому, что производится глубокой осенью и зимою, когда полевые работы совсем покончены. «Да разве ваши промышленники не бьют летом уток?» – спросят читатели. Бьют, по окончании дневных работ или по праздникам, исключая городских и близких к городу промышленников, и бьют не на продажу, потому что в город везти далеко, а близ­ких покупателей нет (губерния не помещичья), следовательно, стреляют для своего обиходу, чтоб сдобрить кашу, особливо на сенокосе.

Впрочем, пресловутая цивилизация коснулась в последнее время и наших промышленников. Около городов нарождается новый тип охотников-промышленников, которых уже нельзя назвать лесниками. Это охотники по пернатой дичи, преимуще­ственно по утке и тетереву, да еще по зайцу. Я многих знаю таких и из крестьян, и из других сословий, для которых охота составляет почти единственную профессию, но и к ним не могу отнестись с спортсменским высокомерием. Меня всегда подкупает их чрезвычайная любовь к дому, необы­чайная выносливость и готовность переносить неимоверные труды, неразлучные с подобным занятием в наших местах, где дичь ценится на гроши, да и то по величине, а не по качеству.
Да, они бьют па продажу, но кто, сам лелея в душе охот­ничью страсть, не отнесется к ним с некоторым уважением?

Вот, например, Алешка, по прозванию Черемисская Лопатка. Он охотится с детства. Взятый в военную службу, он отслужил свой срок в денщиках у наших лучших охотников из офицеров. Теперь живет сам-друг с возлюбленной также одною охотой. Покончатся тетеревиные тока и весенняя охота на дупелей и на селезней, посветлеет река, возвращаясь в свое летнее ложе – Алешка вырывает землянку в крутом берегу р. Вятки, обыкновенно около Загарскаго перевоза, и начинает удить. Да и как удить! По пуду, по полтора в сутки! Кружатся около него тучи мошек, лезут в нос, уши, глаза, жужжат и жалят ко­мары, одолевает несносный паут, а Алешка и глазом не ведет, все помахивает удочкой.

– Клюет ли у тебя? – спросишь его, напрасно переменив де­сятка два мест.
– Клюет, ничего, на ушицу будет, пожалуйте, – радушно ответит он.

И присядешь к нему. Сидишь, сидишь, а уху все-таки прихо­дится варить из его добычи, а не из своей.
Начнет появляться молодая дичь – Алешка опять за ружье. А вот и осень. Теплого платья завести ему не на что, нашего брата и в шубе пробирает цыганский пот, а он посиживает себе на чучелах, да пощелкивает тетеревей.

– Алешка, да брось ты эту каторгу, – говорили ему уже не раз. Мы тебе и место такое найдем, что иногда будет можно и поохотиться.
– Покорно благодарю, – ответит Алешка со своим черемисским акцентом, – не надо мне места, помру без охоты.
Что вы будете делать с ним? Неужели не сознаетесь, что охотничьей страсти Черемисская Лопатка имеет никак не менее, а пожалуй, еще и больше, чем многие из нас, многогрешных.

Недавно от нас уехал некто К., которого знают все здешние охотники. Страсть у него к охоте была с детства огром­ная. Из-за нее бросил он высшее учебное заведение в Москве, где должен был преуспевать в науках и благонравии, на утешение родителям и воспитателям, и возвратился домой. Отцовских средств ему не полагалось, благоприобретенных хватило лишь на покупку хорошего ружья, и К. поступил простым объездчиком в Яранский уезд, в одну из дач, особенно славя­щихся своей охотой. Карьера незавидная, и родителям, надо ска­зать, утешение невеликое, но К. признавался, что это время было для него счастливейшим, и он всласть пощелкал там медведей и оленей. Затем К. вернулся в Вятку, поступил было на службу, занял было место хорошее, но не выдержал и снова принялся за охоту-промысел. При цене 15–20 коп. за пару бекасов и дупелей он ухитрялся зарабатывать в месяц рублей по 50 и более, и был первым нашим охотником. Еще свежа о нем память, а он уже стал в народных рассказах каким-то легендарным, полумифическим лицом. Стрельба его была поистине изу­мительна; собака, сама по себе крайне незавидная, выхожена на славу; места знал как свои пять пальцев, а ноги имел железные. И не скоро изведутся у нас личности, которых приравнивают «к пролетариям, семинаристам, кощеям и фатам».

Зима. Охота. Воля

Разрешите, глубокоуважаемый читатель, пригласить вас на воображаемую – или, как выражаются в начале XXI века, виртуальную – охоту, какой она была в России двести лет тому назад. Я вижу, вы уже и рот открыли, чтобы крикнуть лакею подавать завтрак да седлать лошадей. Обождите!

Не про нас выезжены кровные аргамаки и притравлены тысячерублёвые борзые. Не стоять нам на «нумерах» медвежьей облавы – разве что с рогатиной на подстраховке у барина. Наше утро начинается в тёмной избёнке, при дрожащем свете лучины: на дворе ещё ночь, да будь и день, редкий лучик пробьётся через окна, затянутые «бычьим пузырём» да замкнутые от лихих людей ставнями. На полатях возятся ребятишки, на печке похрапывает бабка, под лавками возится взятый в тепло поросёнок или телёнок.

Понятное дело, всякому лестно представлять себя на месте героев Толстого или Тургенева – но это вы и без меня сможете. Благо, про охоты лиц благородного сословия нам известно довольно много, несмотря на то, что их доля в обществе колебалась около одного процента. А о том, как охотились 80–90% населения России – крестьяне – нам известно чуть больше чем ничего, вот такой вот, простите за мою латынь, парадокс.

Крепостные были не только бесправны, но и безгласны. Забредёт в твою деревеньку поэт Некрасов, найдёт тебя достойным описания в поэме – останется для современников и потомков дед Мазай. Не забредёт, не опишет – и уйдёт дед в безвестность. А кто ж знает, может, этот дед был на всю Россию один? А в других деревнях жили совсем другие деды, да вот не нашлось про их душу поэта или писателя? Даже охотничьи писатели заняты своими, дворянскими делами и разве что вскользь упомянут о том, что-де черемисы стреляют рябчиков из очень узкогорлых ружей очень крупной дробью.

Вообще, мне представляется, что любительская ружейная крестьянская охота существует в России довольно давно, возможно, ещё с XVII, если не с XVI века. Убедительных доказательств этому предъявить я не смогу, потому что в описаниях русской народной (в отличие от барской и царской) охоты имеются своего рода «тёмные века». Довольно много известно о «ловах» древних славян, у которых промысел зверя, птицы и рыбы имел едва ли не большее хозяйственное значение, чем летнее хлебопашество. Известно, что этот образ жизни продолжался и в первые столетия существования русского государства. Затем, пишут историки, приблизительно в XIV–XVI веках, хозяйственное значение добывания зверей и птиц самоловами сходит на нет[1], слово «лов» в русском языке заменяется словом «охота», и. переключаются на занимательные перипетии Смутного времени.

Крестьянин-охотник вновь появляется на печатных страницах лишь в середине XIX века. В «Записках ружейного охотника» С.Т. Аксакова (описывающих 1810–1820 гг., когда автор жил в своём имении и активно охотился) он выступает именно как любитель, охотящийся с ружьём. И у Аксакова, и у Тургенева, и у Некрасова «деревенские охотники славные» (во множественном числе) выведены как нечто само собой разумеющееся и не встречают возражения критиков. Очевидно также, что ружейная охота не была на тот момент чем-то новым для крестьянской среды – то есть проникла в неё ранее, где-то в XVI–XVIII веках. Но когда именно?

Считается, что первыми ружейными охотниками среди русских крестьян были «егеря», отряжённые дворянами, европеизированными Петром I, добывать к барскому столу деликатесную дичь. К такому типу охотников явно относится Ермолай, но некрасовские и аксаковские крестьяне-охотники представляют собой совершенно независимое от барского каприза явление. Конечно, Мазай мог перенять ружейную охоту у Ермолая, но ничто не мешало русским крестьянам заниматься ей и задолго до Петра.

Начнём с огнестрельного оружия. Хотя во многих смыслах положение крепостного было не лучше рабского, право собственности на движимое имущество у него было. В числе движимого имущества крестьянин мог владеть и оружием (невзирая на крестьянские восстания), которое было доступно русскому крестьянину довольно рано.

В начале XVII века русские оружейные производства работали по такому принципу: мастер был должен сдать казне «урок», то есть определённое количество ружей или их частей, а оставшееся время работал на себя и с этого жил. Очевидно, что «на гражданский рынок» при этом оружия шло не меньше, чем на вооружение армии. Немало пищалей и фузей, надо полагать, разошлось по деревням и в Смутное время. Кроме казённых и монастырских заводов, ружья изготавливались и на местах кустарями[2]: собрать шомполку, при наличии готового ствола и замка (а их мешками продавали на ярмарках), немногим сложнее, чем сделать «поджиг». Наконец, типичным для России источником «бюджетного» оружия были воинские части.

Здесь не удержусь от исторического анекдота: как известно, реальный барон Мюнхгаузен в середине XVIII века служил в русской армии и прослыл записным вруном, потому что его рассказы о русской действительности казались немцам невероятными. Среди них был такой. Полковой оружейный мастер украл и пропил запасные части к ружьям, Мюнхгаузен доложил об этом по начальству и получил выговор: дескать, нечего из-за ерунды шум поднимать. Вопрос, кто и зачем приобрёл эти детали у мастера, следует считать риторическим: упоминания о кустарных дробовиках «со стволами от старых солдатских ружей» встречаются в литературе вплоть до начала XX века.

Качество крестьянских ружей, насколько мы можем судить из строк классиков, было, вероятно, весьма низким (Кузя сломал у ружьишка курок. / Спичек таскает с собой коробок. / Сядет за кустик, дичину подманит, / Спичку к затравке приложит – и грянет). Но и стоимость должна была быть пропорционально невысокой – не дороже рабочей лошади, которых в среднем хозяйстве было две. Не все крепостные были голью перекатной: тот же Хорь из «Записок охотника», судя по тому, что мог (да не хотел) выкупиться с семьёй на волю, располагал капиталом по меньшей мере в пятьсот рублей серебром.

Таким образом, огнестрельное оружие было в принципе доступно русским крестьянам начиная как минимум со Смутного времени. Право на охоту в царской России ограничивалось только в частностях (закрытые сезоны, запрещение охоты в определённом радиусе от столиц) но в принципе никогда не подвергалось сомнению. Ну а в наличии охотничьей страсти сомневаться не приходится: как-никак, ещё в XIV веке каждый русский мужик был охотником по определению.

Принято считать, что охота русского крестьянина была чисто промысловой и производилась в основном при помощи ловушек. Не зря же некрасовский дед Мазай возмущался, называя петельный лов главной причиной оскудения запасов дичи. Но здесь можно и задуматься: не вложил ли поэт-дворянин в уста своего героя собственные мысли? Ведь это типичная жалоба представителей «благородного сословия» всей Европы, от Англии до Австро-Венгрии: дичь-де убывает от того, что «подлые людишки» её силками ловят. Ни в одном другом произведении, где выведены крестьяне-охотники, из их уст подобных жалоб не звучит. А из описаний Аксакова следует, что самоловы были больше уделом ребятишек, у которых есть досуг, или ставились несистемно, на конкретного повадившегося в огород зайца и т. п.

Конечно, петли, плашки да кулёмки – это хорошо, сами ловят, только вынимай. Но правильный промысел требует обустройства угодий, что отнимает много времени и сил, причём до сезона, когда вообще-то у крестьянина и так дел невпроворот. К тому же, чем гуще населена местность, тем выше вероятность, что кто-нибудь успеет к силку прежде законного владельца: попробуй найди вора, если мимо ловушки могло пройти до сотни человек! Да и жизнь крепостная не только подневольная, но и неверная. Сегодня ты здесь – а завтра продали тебя на вывод, или новый барин объявился, с новыми порядками. Оно, конечно, бывало редко – как правило, где живёшь, там и помрёшь, – но и достаточно часто, чтобы воспринимать своё существование как временное.

В любом случае, самоловы – удел промысловика, а промысел и крепостное право плохо сочетаются друг с другом. Распад старого славянского уклада «летом пашем – зимой зверя бьём» пришёлся как раз на начало закрепощения крестьян; с другой стороны, там, где промысел был основой жизни (например, в Сибири), и попыток ввести крепостное право не наблюдалось. Есть ли здесь причинно-следственная связь, сказать сложно: может, дело было в усовершенствовании сельского хозяйства, а может, в том, что охота как никакое другое занятие даёт возможность сопротивления эксплуататору – от ухода шкурок «налево» (с чем не смогла справиться даже советская власть) до банального саботажа (поди проверь, правда ли «зверь в капканы совсем не идёт, должно быть, прогневили мы Бога», или холоп просто продрых весь сезон в избушке).

Наконец, посмотрим на изменения в численности животных. Благородный олень, например, был истреблён в большей части Центральной России именно в XVII веке. Серьёзные проблемы, очевидно, были и у косули: судя по охотничьей прессе того времени, в XIX веке она осталась только в Сибири и на окраинах империи. Сложно представить себе, что эти виды были доведены до истребления только лишь барской и царской охотой: в Западной Европе-то ничего подобного не происходило. А вот предположение, что русские крестьяне в то время имели ружья и занимались охотой, учитывая то, что олень и косуля – самые привлекательные по качеству мяса звери и очень удобные объекты для ружейной охоты, прекрасно объясняет снижение их численности.

Впрочем, оставим философические размышления и отправимся уже на охоту. На кого мы будем охотиться? Это вопрос. Основа нашей охоты – оппортунизм. Слово это, с лёгкой руки Ильича, стало в русском языке почти ругательством, хотя ничего особенно плохого оно не означает. Оппортунист – это просто человек, который пользуется возможностями по мере их возникновения. Опустилась на поле пролётная стая журавлей – айда их скрадывать. Приблудилась собака, ловко лающая белку, – идём белковать. Есть погода для охоты «в узёрку» – все за зайцами!

Способы охоты, доступные нам, бесхитростны и экономны. Мы с вами не имеем возможности «вкладываться» в то, что называется «обзавестись охотой». Нам не с руки, например, такие собаки, которых надо весь год натаскивать: просто недосуг дни напролёт таскаться по болотам, отрабатывая стойки и потяжки, когда надо то сеять, то боронить. Наша собака должна делать то, что ей и так велят инстинкты, – бегать и лаять; а лучше вовсе без неё. Ненадёжное это дело, собаки, сегодня есть, завтра сдохла или волку на зуб попала, помочь пёс нам может, но зависеть от него мы не хотим.

Зимой у нас два основных сезона охоты. Первый – от первого заморозка до санного пути, когда мы больше охотимся по мелочи. С первыми заморозками заканчивается сезон полевых работ (ладно бы, работа на себя, а то ведь есть ещё и барщина, где ты сам в себе не волен) и наступает относительная свобода. К тому же, морозы нужны, чтобы не проквасить добычу и рябчик, подвешенный за лапки в сарае, дотянул до Рождества.

Рябчик – один из главных объектов нашей охоты. Дичь со всех точек зрения идеальная – не требует ни особенных характеристик от ружья, ни большого заряда, ни собаки. Зато высоко ценится как деликатес классической русской кухни. Не менее ценен и глухарь, которого можно подкараулить на галечниках и скрасть: такая гора мяса любого убедит, что охота не пустая трата времени. А вот стрельба тетеревов из шалаша с чучелами кажется несерьёзной забавой: сидеть весь день ради пары птиц? Заяц не во всех регионах России считался съедобным – Библия есть некопытных зверей вообще-то запрещает, – но на ценности шкурки это не отражалось. Однако охота эта была во многом делом случая и зависела от удачной погоды и численности зверька.

Когда же установится санный путь, в охоте мы, скорее всего, сделаем перерыв. Санный путь – это время небывалой для России свободы передвижения. И дома ничего особенно не держит, и сани так ловко и быстро катят по накатанной дороге: куда поехать, кого навестить, что перевезти – для всего самое время. По санному пути приезжают скупщики дичи и шкурок, а можно и самому доехать до базара и там продать с большей выгодой. Где уж тут охотиться. А следующий же наш сезон будет между рождественскими гуляньями и Великим постом – и это уже сезон зверовой охоты, на медвежьей берлоге и на лосей.

С крупным зверем у нас отношения сложные. Вот, например, медведь. Зверь достойный: тут тебе и мясо (про трихинеллёз мы слыхом не слыхивали), и шкура, да и не жалко – неудобный в соседстве зверь. Скотину давит, ягодников пугает, поля овсяные и пасеки разоряет. С другой стороны, взять его непросто: ружья всё же не очень, рогатиной – рискованно. Выгоднее продать берлогу барину: тут и общине перепадёт за постой, да загонщикам, да на водку. Ну а если такого не получается – тогда уж сами. Другое дело – лось. Лося мы загоняем в конце зимы, по насту. Тот же Гаврила Захаров, прототип зайцелюбивого деда Мазая, писал Некрасову о том, сколько и каких лосей загнал по насту, и поэт не возмущался, а завидовал.

Чем ближе к северным и восточным окраинам, чем менее плодородна почва и чем гуще вокруг леса, тем больше среди крестьян было почти профессиональных промысловиков, для которых добыча зверя и птицы – один из основных источников дохода. И для среднего крепостного Центральной России добыча первостепенна. Через много лет умные экономисты назовут это «теорией альтернативных издержек», а мы и так знаем, что заниматься надо тем, от чего есть в данный момент наибольшая польза. Потому и смотрят на охотника как на юродивого в тех краях, где леса повыведены, зверь-птица поразогнаны, но земля родит хорошо или имеются доходные промыслы, что главная движущая сила нашего крестьянского бытия – нужда.

Но кто сказал, что гонит нас из дому в лес только прибыток? Может быть, ценой того самого рябчика или тетерева мы просто прикрываем то, что на самом деле охота манит нас чем-то ещё? Не случайно же древнерусское «лов» было вытеснено, как раз в XVI–XVII веках, словом «охота»? Чего мы хотим от погони за птицей и зверем – немного дикого мяса, шкурку? Или на минуту вырваться из обычной жизни, в которой мы гнём две спины – на себя и на барина? Что ждёт нас в этих унылых лесах?

Извечная мечта крепостного – воля?

[1] Кутепов в «Великокняжеской и царской охоте. » пишет, что ещё при Иване Грозном существовали принадлежащие царю «ловы» (мы бы сказали, промысловые охотхозяйства) – но в Смутное время они пришли в запустение, и попытка восстановить их в царствие Михаила Фёдоровича оказалась неудачной. Из этого можно заключить, что промысел пушного зверя в Центральной России потерял хозяйственное значение к началу XVI века.

[2] Любопытно, что одним из таких кустарей был и Гаврила Захаров, прототип деда Мазая. Он не только рассказал Некрасову историю, на основе которой была написана поэма «Коробейники», но и сам сделал то самое ружьё, из которого пьяница-лесник убил двух бродячих торговцев. Ружьё, кстати, было двуствольное (!), один ствол был «французский» (очевидно, имеется в виду дамаск бельгийской работы).