Таня Терёшина — Охотник
Слушать Таня Терёшина — Охотник
Слушайте Охотник — Таня Терёшина на Яндекс.Музыке
Текст Таня Терёшина — Охотник
Ты думал ты охотник и большой хитрец.
По похищению сердец ведущий спец.
А я в твоей коллекции новый образец.
Скоро этим заблуждениям придёт конец.
Все твои ловушки — это детские игрушки,
А из моего капкана ты не выберешься вовек.
Купидоны-снайперы уже берут на мушку
Твое каменное сердце и оно растает, словно снег.
Своих уловок арсенал ты исчерпал, но меня не поймал.
Ты просто не на ту напал. Побереги, побереги резервы.
Но если нервы не сдают — эту игру я не сочту за труд.
Посмотрим всё же, кто же тут охотник, а кто жертва!
Не рой другому яму — попадёшь сам;
И ты уже попался, вижу по глазам.
Из-за моего отказа твои тормоза отказали сразу —
И теперь, тебе не сдать назад.
Все твои мотивы мне видны, как на ладони —
Как бы ты старательно их не замаскировал.
Ни одну из твоих наживок я не трону,
На какой бы ты крючок не нанизал.
Своих уловок арсенал ты исчерпал, но меня не поймал.
Ты просто не на ту напал. Побереги, побереги резервы.
Но если нервы не сдают — эту игру я не сочту за труд.
Посмотрим всё же, кто же тут охотник, а кто жертва!
Ради очередной зарубки на кровати
Ты ко мне подошёл на этой party.
Но зарубишь на носу себе в результате,
Что со мною это не прокатит!
Я сведу тебя с ума с пол-оборота.
Разыграю эту партию, как по нотам.
Ты ведь так и не понял до сих пор, походу,
Кто из нас ведет охоту!
Своих уловок арсенал ты исчерпал, но меня не поймал.
Ты просто не на ту напал. Побереги, побереги резервы.
Но если нервы не сдают — эту игру я не сочту за труд.
Посмотрим всё же, кто же тут охотник, а кто жертва!
Просроченное разрешение: судья встал на сторону 95-летнего охотника
Поводом для разбирательства в суде стала десятидневная просрочка разрешения на хранение оружия 95-летнего ветерана Великой Отечественной Владимира Сбоева. Пенсионер в силу возраста забыл о сроках переоформления документа. 25 февраля к нему пришли полицейские.
— Конечно, я сразу открыл дверь. Они прошли в комнату, ведь стоять в коридоре мне было тяжело.
Сказали, что у меня на 10 дней просрочено разрешение на хранение оружия.
По идее они должны были за месяц напомнить.
Мне 95 лет, оружие у меня уже 50 лет.
Они пригласили меня на следующий день привезти оружие к ним и дать там объяснение, — рассказал ветеран.
В подразделение по лицензионно-разрешительной работе ветерану надо было добираться с пересадками: на автобусе и трамвае. Мужчина взял только документы, а оружие решил все-таки оставить дома.
В ведомстве он написал объяснение. Потом его отправили домой. Как только он добрался до квартиры, приехали сотрудники, которые изъяли оружие.
Сибиряку вручили повестку в суд. Заседание состоялось 18 марта 2021 года.
Суд оправдал новосибирского 95-летнего ветерана Великой Отечественной войны Владимира Сбоева.
На заседании 18 марта судья практически сразу озвучила свое решение: действия 95-летнего мужчины не подлежат рассмотрению в суде и какому-либо наказанию.
— Мне сказали, что 31 марта мне выдадут решение суда. После этого я должен оформить документы на разрешение, заплатить по 500 рублей за ружье. Тогда полицейские мне должны вернуть оружие, — пояснил Владимир Сбоев.
При этом, все необходимые документы мужчина собрал уже сейчас, пройдя даже необходимую для этого медкомиссию. К слову, ружья сибиряку дороги не просто как память — этой весной ветеран снова готов отправиться на охоту.
Охотник ты же не судья
Виктор Александрович Курочкин
Судья Семен Бузыкин
Поселок Узор вытянулся вдоль шоссе от моста через речку Каменку до конторы «Заготсырье». Каменка потому так и называется, что в реке больше камней, чем воды, а летом ее куры вброд переходят На обрывистом берегу в березовой рощице – больница. За конторой «Заготсырье» – пастбище, поросшее мелким ольшаником; выбитая копытами земля напоминает свежее пожарище.
Моя резиденция – приземистое, неуютное, как сарай, здание с вывеской «Народный суд», по соседству с конторой «Заготсырье», на самой окраине поселка. Зимой его нередко чуть ли не до крыши заносило снегом. Моя уборщица и сторож Манюня широкой деревянной лопатой весь день разгребала тропинку от крыльца до шоссейки, иногда ей помогали истцы с ответчиками, и мне всегда казалось – не без тайного умысла.
Жил я у Васюты Тимофеевны Косых Весь свой дом с комнатками и комнатушками она сдавала внаем, сама же ютилась на кухне. Однако квартиранты у нее долго не задерживались. Снимал я у нее узкую, темную, как печная труба, комнатушку с одним окном. До меня в ней жил агроном сельхозотдела. По уверениям хозяйки, «беспробудный пьяница, бабник, сожрал три связки луку и, не заплатив, съехал с фатеры».
Я знал агронома. Застенчивый человек, трезвенник, большой труженик и неудачник, он никак не мог оправдаться перед Косихой. Правда, лук агроном ел с какой-то непонятной жадностью и пропах им насквозь, как баранья котлета.
Меня хозяйка терпела и соседкам говорила: «Удобный квартирант – платит хорошо, обходительный, не путаник, а ведь совсем холостой, только табакур. Так накурит, так накурит, хоть из дому беги».
Зимой на каникулы с бухгалтерских курсов приехала ее дочь Симочка. Взглянул я на нее – и сомненье взяло: да дочь ли она Косихи? Так они не походили друг на друга. Мать напоминала почерневшую, но еще крепкую доску. Симочка была воплощением мягкости и круглости. На ее белом, пухлом, с легким румянцем лице, словно огромные изюмины в булке, торчали изумленные глаза.
Вечером она зашла ко мне, как к старому знакомому. Развязность иных женщин, порою граничащая с наглым вызовом, меня теперь не удивляет… Но в поведении Симочки все было так просто, непринужденно, доверчиво и красиво, что мне стало отрадно, словно я ее ждал, и ждал давно, с нетерпением и трепетом. Не помню, чем я тогда был занят – не то читал, не то писал, в общем, как-то разумно бездельничал. Симочка придвинула стул, села и стала смотреть мне в лицо с пристальной серьезностью. Я тоже не мигая смотрел на нее как зачарованный. Ее розовое, теплое лицо было очень серьезно. Симочка старалась серьезничать. И это ей удавалось, но с большим трудом. Нижняя губка у нее дрожала, а в зрачках этих странных глаз то вспыхивали, то гасли радужные искры. Подобную световую игру глаз я наблюдал в темноте у кошек. Так мы смотрели друг на друга минуту – две, а мне показалось – целую вечность.
– И не страшно вам? – не опуская глаз, спросила Симочка и, помолчав, пояснила, почему это страшно. – Вы засудите человека, его посадят в тюрьму. А потом он отсидит там свой срок, вернется домой и убьет вас.
Я смолчал. Ну что я мог ответить на ее доводы? Она же, приняв мое молчание за полное согласие с ней, стала меня наставительно поучать:
– Вы не очень строго судите людей. Конечно, больших преступников можно и построже. А простых надо жалеть. Потому что преступление они делают не по желанию, а по нужде и глупости…
Я плохо слушал ее наставления. Я думал о том, что вот Симочка поговорит и уйдет. А мне этого не хотелось… Я мучился и гадал: уйдет или не уйдет? А то, что за стенкой ее мать скребет песком пузатый тульский самовар, меня тогда ничуть не смущало.
«Неужели уйдет?» – с тоской думал я. Мои опасения и муки Симочка разрешила неожиданно просто и разумно – она пригласила меня в кино. На другой день мы опять ходили в кино, на третий – тоже, и все на одну картину.
Хозяйка усилила ко мне внимание. Появились жертвы. Первым потерял голову петух, за ним Васюта вытряхнула из шубы годовалого барана. Теперь Симочка появлялась в моей комнате в халате, непричесанная и командовала мне: «Подъем!» Породнился бы я, наверное, с Васютой Тимофеевной, но внезапно кончились каникулы. Я заметил, что Симочка забыла о своих курсах Я же холодно и трезво стал убеждать ее временно все это оставить и закончить учебу. Она слушала меня внимательно, с широко раскрытыми, удивленными глазами, только теперь в них не играли огни. Глаза стали влажными, лиловыми и преданными, как у побитой собаки Симочка согласилась со мной и, тяжко вздохнув, сказала:
– Ах, Семен, Семен, зачем?
Через день она уехала и увезла с собой и свет, и тепло, и уют. В моей комнатушке стало скучно, пусто и холодно, как осенью в остывшем овине…
Я очень тоскую по Симочке. Ее тихий грустный упрек: «Ах, Семен, Семен, зачем?» – стал тревожным криком моей души. Чтобы забыться, не слышать его, опять пишу свой дневник, который я с радостью забросил при Симочке…
Предлагаю отдельные главы из дневника на суд читателя, надеясь, что он не осудит слишком строго мои недостатки, свойственные многим, в том числе и народным судьям…
Неужели я кандидат в народные судьи?! Даже не верится. Вторую неделю живу в Узоре, разъезжаю по району и знакомлюсь со своими избирателями. После шумного, суетливого города мне положительно повезло. Меня пугали, что Узор – глубокая яма. Луж и каналов много, но ямы я не видел, наверное, ее нарочно засыпали к моему приезду. Почему я так думаю? Потому что меня все здесь любят, уважают и, кажется, радуются, что я у них буду судьей. Все смотрят на меня с улыбкой и величают Семеном Кузьмичом.
Вчера какой-то незнакомый седенький старичок до слез меня растрогал. Я шел из столовой, а он мне навстречу. Снял шапку, низко поклонился, долго стоял без шапки и все смотрел мне вслед. Мне было как-то неудобно и в то же время жутко приятно.
Мне все здесь нравится, все: домики маленькие, аккуратные, и вечером в них приветливо, заманчиво горят огни. Представляю себе, как там тепло и уютно. Я живу в «гостинице», там тесновато, но клопы не тревожат и белье чистое.
А какой здесь народ! Я объездил почти все колхозы, и везде меня с почетом встречали, старались угождать и хвалить. И не как – нибудь там за глаза, а при всех, публично…
Однако есть и такие – повторяю, таких очень мало, – что смотрят на меня прищуренными глазами… Вот, например, председатель райисполкома. Человек он, конечно, положительный, но уж слишком прямолинеен и резок. Когда я пришел к нему и представился, он долго и пытливо разглядывал меня, словно заморскую диковину, и, наглядевшись вдоволь, ехидно спросил:
– А зачем усы? Для солидности? Сбрей.
Я молчал, а он, не стесняясь, говорил обидные слова, да еще жалел меня при этом:
– Молод ты еще, ох как молод! Жаль мне тебя Поэтому хочу дать три напутственные заповеди. Они слишком примитивны, но если ты за них будешь держаться, то, может быть, просидишь свои три года, до следующих выборов. Первая заповедь – не бери взяток, вторая – не залезай в государственный карман, и третья – не лапай девок, с которыми будешь работать.
Это уж слишком. Но я не в силах был вымолвить ни слова и сидел потупившись, униженный и побитый Председатель райисполкома (зовут его Сергей Яковлевич) подошел ко мне, взлохматил мне волосы.
– То, что я тебе говорил, пусть останется между нами. Никому ни слова. Понял? Никому… А если тебе потребуется от меня помощь, помогу.
С какой благодарностью я пожал его цепкую и жесткую, как щепка, руку! Я думаю, порядочность в человеке ценнее доброты…
Сегодня была моя последняя встреча с избирателями льнозавода. Как и все предыдущие, она прошла в теплой, дружеской обстановке, если не считать одного маленького недоразумения. Одна старушка перестаралась. Ее никто не просил выступать, она сама вылезла к трибуне и заявила жалобным голоском:
Охотник ты же не судья
Охотник за судьями
13 октября 1660 года
Утром — к милорду, где встретился с капитаном Каттенсом, но как милорд еще почивал, я отправился на Чаринг-Кросс посмотреть на казнь генерал-майора Гаррисона, коего должны были подвесить, выпотрошить, обезглавить и четвертовать; все сие и было выполнено, причем Гаррисон держался столь бодро, сколь вообще можно ожидать от человека в таком положении.
Итак, мне довелось увидеть, как обезглавили в Уайтхолле короля и как теперь, возмездием за кровь монарха, пролилась первая кровь на Чаринг-Кросс. Оттуда — к милорду, и повел капитана Каттенса и мистера Шепли в таверну «Солнце», где угостил их устрицами.
Лондон, февраль 1664 года
Балтазар де Сен-Мишель размышлял о том, как повезло ему иметь влиятельного зятя, Сэмюэля Пипса [См. справку о персонажах — исторических лицах в конце книги. (Здесь и далее, если не указано иное, примеч. перев.)]. Он поднял взгляд и увидел усохшую голову Оливера Кромвеля на шесте. «Омерзительно», — подумал он.
Голова торчала на этом месте уже… сколько. три года? Взойдя на трон, Карл II, сын покойного короля, приказал вырыть из могил гниющие трупы тех, кто убил его отца, повесить их и обезглавить. Символическое возмездие. Десяти из пятидесяти девяти подписавших смертный приговор повезло меньше: их подвешивали и четвертовали живыми.
Балтазар вздрогнул и бодрым шагом двинулся к своей цели — Морскому управлению, расположенному на Ситинг-лейн, в лабиринте людных переулков недалеко от Тауэра.
— Братец Сэм! — воскликнул он с сердечностью, подчеркивающей, что это визит вежливости.
Сэмюэль Пипс, клерк-делопроизводитель Королевского флота, поднял голову от бумаг. Восторга на его лице не отразилось. Он знал по опыту, что это отнюдь не визит вежливости.
— Братец Балти. Боюсь, я весьма занят.
— Я проходил мимо. Решил заглянуть. Засвидетельствовать свое почтение.
— Очень мило с твоей стороны, — мрачно сказал Пипс.
— Что там за шум? — спросил Балти, поглядев через окно на людный двор внизу.
— Совещания. Как ты сам видишь, я несколько за…
— Послушайте, а сколько еще будет голова Кромвеля торчать на шесте?
— Не ведаю. Полагаю, столько, сколько угодно будет Его Величеству.
— Поистине ужасное зрелище.
— Видимо, потому она там и выставлена.
— А ведь вы, братец, своими глазами видели, как… — Балти рубанул воздух ребром ладони, — как снесли голову королю?
— Да. Мне было шестнадцать лет. Я прогулял школу. И меня за это изрядно высекли. А теперь будь так добр…
— И ведь вы же видели еще и первую казнь цареубийцы? Как его там… Гаррисона?
— Да. Ну что ж, приятно было повида…
— Вот же ужас был, наверное. Подвесили, вспороли живот, отрезали срамные части. Потом…
— Да, Балти. Это и впрямь было ужасно. Настолько, что я предпочитаю об этом не вспоминать.
— Люди, чего доброго, заподозрят, что у вас penchant [Склонность (фр.).] к кровавым развлечениям.
Иностранное словечко прозвучало с чистым французским выговором. У Балти, наполовину француза (как и у его сестры, жены Пипса), была манера переходить на язык отца.
— У меня penchant быть свидетелем великих исторических событий. Я не только на казни хожу. Напомню тебе, что я был на борту корабля, привезшего Его Величество на родину из Голландии четыре года назад.
Пипс не сказал Балти, да и вообще никому не говорил про дневник, который вел с 1660 года. Чтобы доверять бумаге все, он использовал свою собственную систему скорописи, понятную лишь ему одному.
— Ну что ж, рад был повидаться, — продолжал Пипс. — Передай Эстер сердечный привет от меня.
Эстер уже два года была женой Балти. Новейшее прибавление к растущему числу ртов, которые Пипсу приходилось кормить. Пипса повышали по службе в Морском ведомстве, но продвижение едва поспевало за приумножением его бедных родственников.
Отец Балти, Александр, был французским аристократом, когда-то удачно пристроенным ко двору, хоть и в скромном чине, великого короля Генриха Четвертого. Александр командовал королевской охраной в тот злосчастный весенний день 1610 года, когда Его Величество ехал в открытой карете через Тюильри. Охранники замешкались и отстали, красуясь перед дамами из толпы. Фанатичный католик Франсуа Равальяк воспользовался моментом, бросился на короля и пронзил его кинжалом. Король умер сразу. Смерть Равальяка заняла значительно больше времени.
Предание, бытующее в семье Сен-Мишель (и отчасти сомнительное), повествовало, что Александр искупил свою вину несколько лет спустя, вытащив из пруда утопающего сына Генриха Четвертого — Людовика Тринадцатого: его сбросил в воду разгоряченный скакун во время охоты на зайцев. Таким образом судьба отличила Александра: он послужил причиной гибели одного короля и спас жизнь другому. Цепь злосчастных решений привела его к нынешнему бедственному положению в Лондоне, где он кое-как пытался прожить патентованными изобретениями. Одно из его приспособлений якобы устраняло протечки в каминных трубах. (На самом деле — нет.) Другое делало воду стоячих водоемов пригодной для того, чтобы поить ею лошадей. (Лошади, которых поили этой водой, дохли.)
В полном соответствии с пословицей яблочко упало недалеко от яблони. Балтазар в свои двадцать четыре года не мог похвастаться решительно никакими достижениями и не подавал надежд на таковые в будущем. Если бы слова «беспутный» не выдумали раньше, его следовало бы выдумать для описания Балти. Но Элизабет, старшая сестра Балти и жена Пипса, обожала брата и тряслась над ним. В ее глазах Балти не имел изъянов. Пипс терпеть не мог Балти, считая, что он не имеет никаких качеств, оправдывающих его существование. Пипс любил жену, хоть супружеская верность и не стояла первой среди его добродетелей. И потому был вынужден снова и снова изыскивать деньги и должности для шурина — бездельника, не способного себя обеспечить.
— Что до Эстер, — шутливо, заговорщическим тоном отозвался Балти, — у нас ожидается прибавление.
Это задело за живое. Пипс и его жена уже десять лет пытались обзавестись наследником. Сэм все более проникался уверенностью, что адская операция по вырезанию почечного камня, коей он подвергся, лишила его способности стать отцом. Элизабет тем временем страдала от кист женских органов. Казалось, сам Господь обратился против четы Пипсов.
— Что ж, Балти, — Пипс выдавил из себя невеселую улыбку, — это и впрямь новость. Я рад. Сердечно рад. Бесс тоже обрадуется.
— То есть возможно, что у нас ожидается прибавление. — Балти воздел длани горе́, показывая, как страшат его непостижимые тайны зачатия. — Думаю, рано или поздно мы будем знать с уверенностью.
— Полагаю, что так. А теперь прошу меня извинить. У меня поистине очень много дел.
Внизу во дворе загрохотали подковы и колеса. Балти выглянул и присмотрелся:
— Важная персона прибыла. Весьма пышная карета.
— Даунинг, — задумался Балти.
— Сэр Джордж Даунинг.
Балти неодобрительно скривился:
— Это тот, который заманил своих бывших товарищей в ловушку на верную смерть? Проклятый иуда.
— Думай, прежде чем говорить, Балти, — строго сказал Пипс. — Ты можешь повредить моему положению в ведомстве.
— Но неужели вы одобряете подобного человека? Это же чудовищно. Предательство самого низкого…
— Да, Балти. Мы все знаем, что он сделал. И за эту услугу король пожаловал ему звание баронета. Те, кого Даунинг заманил в ловушку, принадлежали к числу осудивших прежнего короля. Постарайся не забывать об этом, произнося обличительные речи.
— Я нахожу его отвратительным человеком. Honteux [Позор (фр.).].
Пипс соглашался с зятем. Мысленно. Свое собственное возмущение Даунингом — «вероломный негодяй», «неблагодарный злодей» — он поверял исключительно дневнику.
— Даунинг — посол Его Величества в Гааге. Глава королевской секретной службы. Он в силе, Балти. И я настоятельно прошу, чтобы ты вспоминал об этом, когда тебя потянет изливать желчь в пивных. Ты же не хочешь стать врагом его светлости.
— Я и другом его быть не хочу, — фыркнул Балти. — Глядя на то, как он обошелся со своими друзьями.
— Весьма жаль, — отозвался Пипс с оттенком едкости. — А я-то хотел, чтобы мы выпили чаю втроем. Ну хорошо, Балти, а теперь я в самом деле должен с тобой попрощаться.
Балти сделал несколько шагов к двери:
— А у вас для меня ничего нету? Какого-нибудь места?
— Места? А как же. Я хоть сегодня устрою для тебя место. На одном из наших кораблей.
— Братец Сэм! Вы же знаете, что я никакой мореход. Я страдаю морской болезнью. Даже на пришвартованном корабле.
— Балти, я работаю в Морском ведомстве. Мы, видишь ли, занимаемся исключительно кораблями.
— А вы не можете взять меня к себе ординарцем? Или адъютантом, или как это у вас называется. Здесь, на суше.
— Балти, при всей моей любви к тебе я должен сказать, что ты непригоден для этой работы. Полностью. У тебя нет ни крупицы знаний и умений, необходимых для работы в Морском ведомстве.
А равно и в любом другом месте, мысленно добавил он.
