Название книги

Енисейские очерки

Тарковский Михаил

ЛИЦА ГЕННАДИЯ СОЛОВЬЕВА

О Гене Соловьеве и писано, и думано, а уж с самим Геннадием переговорено — сколько лет прожито!

Гена другой. Не пьющий, не бедовый, а наоборот крепкий и работящий. Он классический охотник-промысловик, мечтавший мальчишкой о тайге и охоте. Жил в южном Красноярье, то в Боготоле, то под Канском, любую возможность искал для охоты, а после армии уехал в Туруханский район, жил в разных местах, пока, в конце концов, не осел в Бахте, где был подходящий участок и школа для трех его сыновей, и где мы вместе работали охотниками.

Более работящих людей я не встречал. Пребывание в тайге было для него праздником, а охота — любимым делом, не мешавшим оставаться прекрасным плотником, столяром, жестянщиком, механиком, рыбаком, скотником, крестьянином и просто отличным товарищем. Мало того, что он все умел, он ощущал себя носителем этого уменья, и поэтому всегда охотно помогал советом, причем как бы с запасом, с избытком, и огорчаясь, если совет оказывался кому-то не по плечу. Был он всегда лучшим охотником района, гвардейцем промысла, не курил, почти не пил и не пьет.

Держал двух коров, рыбачил, добывал больше всех пушнины, вырастил трех сыновей, которых грозно называл» лоботрясами» и без конца переделывал печку в бане, добиваясь пара, никогда его не устраивающего. Он был вечно в работе, разрывался между хозяйством и тайгой, чувствовал хребтом каждый день уходящей жизни, и свое старение — он 1947 года — ощущающий как некую нелепость, потому что здоровье у него отменное, мозги на месте и только напитывают знания да ясности. Кажется наоборот жить да жить такому человеку Земле на пользу, а нет — и волосы и редеют, и седеют, от глаз морщинки все туже пучком стрелок собираются, глаза садятся, да кожа на висках все прозрачнеет — в белизну с синевой.

Гена ото всех отличается, он другой породы, другого замеса, как бывают батарейки с усиленной емкостью, или какие-нибудь спецмашины, все в нем наивысшей пробы, превосходной степени — даже занудство, и если большинство людей барахтается, как попало в жизни — как выходит, лишь бы выжить, — то тот еще и думать успевает.

Кроме рабочего, полезного есть в Геннадии некая художественная что ли добавка, без которой его представить немыслимо. Он пропитан промышленным охотницким, ушедшим, набранным из старых баек, историй, слышанных от разных дедов да товарищей. Например: два мужика еще давно решили промышлять в одном глухом углу тайги. Пришли, и почему-то остался один из них в избушке. Сидит он вечером, собаки под нарами. Слышит скрип-скрип, шаги по снегу. Собаки ноль внимания. Дверь открывается. Входит босой мужик в шинели. Говорит: «Уходи отсюда, из моей тайги. А то худо будет». Был сильный ветер ночью и конечно никаких следов наутро не оказалось. Потом явился напарник, история повторилась, пришлось убраться. Историй таких полно.

Еще есть в Гене старина кулацкая, крепко-хозяйственная, причем если охотницко-старинное у него вроде обложки — рассказов, словечек, то кулацкая — нутряная, в движениях, ухватках. В раздражении к безалаберности, разгильзяйству, в бережливости, даже скупердяйстве. Природа этого скупости не от жадности, а от жалости к затраченным силам, к выращенному, собранному и сохраненному хлебу, к добытому мясу, рыбе. От старинной купеческой тяги к копейке, сто раз описанной — да, есть кой-какой достаток в доме, но не думайте, что просто так это все, за этим труд стоит. И нечего добром разбрасываться — прокидаетесь. Аккуратность, бережливость и с инструментом, и с техникой. Этому дам рубанок, а тому нет. Никогда ничего на виду не валяется, чтоб не клянчили. Но зато, когда много чего-то вдруг, особенно дармового, кто-то, к примеру подшипники подарил двести пятые, почти сотню, тут наоборот — охота их раздать, чтобы не отсвечивали, в дело пошли, работали — уже жалко, что висят, бездельничают. А мотор какой-нибудь пылится в запасе, и пускай, еще придет ему время. На «буране» по деревне не поедет — пешком пойдет. Еще свои секреты бережет, чем-то делится, а чем-то нет: мол, вам скажи, дак вы всех соболей передавите. Это и игра, и правда.

В одежде тоже аккуратность, сам подошьет, где надо, подлатает, каждую вещь под себя переделает. Другой и сам так думал, но поленился. Обычно в таежной одежде ходит, с ножом из рельсовой пилы, а то возьмет вдруг откуда-то яловые сапоги достанет, рубаху, портки в темно-синию полосочку и белую кепку. Все заправленное, чистое, плотное.

В тайгу поедешь с ним, окажется, что все не так делаешь, не так жаришь, те так паришь, не так крышкой накрываешь, не так сеть смотришь, как здесь, на его речках, смотрят, и всему свои объяснения, своя история. Так у каждого охотника, и порой кажется, что и тайга, и речки тоже именные, к хозяину приученные, и у каждого участка свой характер, выражение берегов, камней и лиственей, как у Генки, или у Толяна. Сколько людей, столько и характеров. Бывает, едешь без хозяина, а он все равно как присутствует. А что чувствуешь, когда умирает или уезжает кто-то и другой приходит?

Пока выходит из Гены почти зануда какой-то, но есть у него и другое лицо, охотницкое, но не баечное, старинно-промысловое, а жизненное. Лихость своя: нож метнуть и попасть точно, чтоб воткнулся и замер, мелко дрогнув, через лесину перемахнуть мягко и мощно, подъехать с шиком на лодке или снегоходе. Тут все боевое, быстрое, горячее. И понятное. В тайге, на реке, если что не так, орет, материт, главное на это внимание не обращать. Охотничье не отделяется от рыбацкого, крестьянско-хозяйственного, сенокосного, плотницкого, столярного, все стороны мужицкой жизни изучены досконально, развиты и прилажены к себе. В компании, в дороге с незнакомыми может быть остроумным, обаятельным, знает вкус к общению — и здесь умелый.

Есть у Геннадия лицо товарищеское. Товаришшы… В старинном понимании слова. Как с Сече или на миноносце. Почти армейская отзывчивость на твой приход, просьбу. Может и отказать, но понятно и необидно. И главное так честно, что за одно это спасибо скажешь. Одно время я жил у Гены, Гена у меня, все в порядке вещей. Еще очень строгая разборчивость — свои только охотники.

В нашей молодой охотничьей компании, был мужик Гениного возраста — Дмитрич, с которым они состояли в отношениях и близкой дружбы и товарищеской конкуренции одновременно. Охотник тоже с богатым опытом за плечами, Дмитрич, существуя рядом с Геной олицетворял некую парность, странный закон, по которому одному и тому же явлению жизнь дает на всякий случай две параллельные версии: Пушкин — Лермонтов, Достоевский — Толстой. Они с Геной хоть и крепко дружили, но на людях бесконца препирались и так подшучивали друг над другом, что их перепалки давно стали законным спектаклем. У обоих были подрастающие сыновья, и однажды на охоте все оказались на связи: Дмитрич с Петькой и Гена с Денисом. Разговаривали друг с другом сыновья, а отцы, лежа на нарах, продолжали свое единоборство уже через сыновей, подсказывая то каверзнейшие вопросы, то меткие ответы, и было удивительно, как молодой увалень Денис под руководством отца на редкость остроумно препирался с ушлым Петькой.

Сборищ охотников Гена никогда не пропускал, всегда сидел до утра, терпя и дым, и шум ради общения, и очень не любил когда встреча превращается в бездумную, обычную пьянку. Однажды в городе в гостях, Гена выпил непривычное количество коньяку и раскрасневшись, блестя глазами, потребовал гитару. Перестроив ее на семиструнный лад, запел грубоватым подрагивающим баском что-то старинно-сибирское — кабацкое и разбойничье, потом тюремное, а потом что-то жестоко-правдивое про совращение молодой девушки — с прямыми подробностями, которые Гена рубил грубо-невозмутимо, жертвуя приличиями ради правды.

И из этой семиструнной гитары, из подрагивающего мужественного и даже канонического баска проступает еще одно Генино лицо — лицо лирическое. В нем Генины сочиненные в тайге стихи-песни, которые он по выходу читал без всяких реверансов и стеснения, и которые сначала не записывал, а потом по моему совету стал все-таки записывать в тетрадь. В стихах этих есть безусловный талант, и достанься такой хоть кому из тех безликих, но профессиональных писчиков стихов, что берут крепкой задницей, да неспособностью к другим занятиям, такой бы прославился за год.

Эта концовка Гениного стихотворения, написанного с первого раза и безо всякого редактирования. Что в последней строчке нет рифмы, ему не пришло в голову. Зато какой классический дольник, и как точно передано настроение Енисейской осени — эта торопящаяся самоходка, и волна, задумчиво окатывающая обледенелую гальку, и опаздывающая из-за непомерной речной шири. Откуда Гена взял себя? Как скроил?

Бывало, видя мои литературные мученья, он предлагал сюжеты, и были прекрасные моменты, когда мы негромко и не спеша обсуждали, как лучше построить концовку, и была у обоих одинаковая заинтересованность сохранить, воплотить то прекрасное, что нас окружало, и было ощущение небывалой прочности и полноты происходящего, слияния жизни и так называемой литературы.

Гена очень ценил коренные ли, точные словечки, прибаутки, любил старину и вообще все сибирско-енисейское. И помогая мне, подыскивая оборот, случай, подробность, делал это так же серьезно и дотошно, как искал в ящике запчасть или подгонял косяк. А я уже не чувствовал ни праздности, постыдности своей профессии, а только ее нужность Гене и другим мужикам.

Я допроявлял в рассказе знакомые черты Гены, Витьки, Толяна. Они стояли перед глазами, но в словах еще только намечались, брезжили, и я сплавлял, прокладывал их снегами и облаками, бензином и опилками, и Гена видел и себя, и ржавые лиственницы на берегу, и валящуюся по волнам лодку — и все вдруг казалось вбитым на века в какую-то студеную твердь, и мы оба, и я и Гена, укреплялись и в себе, и в своих ощущениях реки, тайги, товарищей, переоткрывали их и начинали любить еще больше. И казалось порой, что я исполнитель, а Гена неподкупный и суровый заказчик, и что перед ним я будто отчитываюсь, как перед какой-то единственной правдой, и что она, эта правда прямо здесь, рядом стоит.

Скотинник

Михаил Тарковский. Слово о Соловьеве
Геннадий Соловьев — охотник-промысловик.
Родился в 1949 году в Боготоле Красноярского края. В ранней юности, коснувшись охотничьего мира, не мыслил себя без тайги и после армии уехал в Туруханский район, жил в селе Ворогово и других, пока не переехал в Бахту, где и живет по сю пору. Будучи хорошим рассказчиком и обладая наставническими способностями, всегда был головой и душой нашего промыслового коллектива. Когда я задумал снимать фильм о героях своих рассказов, то Геннадий Викторович не только обсуждал и продумывал со мной содержание будущего фильма, но и согласился сниматься, причем не оттого, что желал как-то выпятить свою персону и порисоваться с экрана. Нет. Тем более охотники сторонятся подобной публичности. Но с Геннадием Викторовичем случай особый — он согласился стать главным героем фильма о промысле, так как знал, что никто лучше него не расскажет. (Речь идет о фильме, вышедшем под названием «Счастливые люди».) Прошло более десяти лет — и вдруг появились рассказы, один из которых мы и предлагаем читателю.

Лето выдалось жаркое, почти все лето по горизонту ходили тучки, вселяя надежду на ливни, но распылялись небольшим теплым дождиком и сухими грозами. Горела Иркутская область, Эвенкия. Туруханский район тоже не отставал. Старики говорили:
— Ну, осенью зальет, не может такого быть, чтоб так парило и не возвратилось.
Половина сентября прошла таким же сухим и жарким, и так радовавшая в начале лета богатая завязь на ягоду и орех вся подгорела и засохла. Зато в это лето напарило как никогда гнуса, и от него не было спасения. Плохо помогали магазинные мази, и если люди ходили в сетках, то бедным животным оставалось только забиться в темное место. У собак были разъедены в кровь глаза и уши, а скотина отказывалась пастись днем. Набивалась, и своя, и чужая, в какой-нибудь сенник или стайку. Но сибирский народ неунывающий, и какая бы ни была неприятность, всегда найдет в ней смешинку. Так и здесь говорили:
— Ну и что, что мошки много, зато приезжих далеко видать.
Подмечено точно, потому что, зная, что их ждет на улице, местные надевали сетку или мазались какой-нибудь убойной мазью, намешанной с дегтем, и шли по улице спокойно. Сошедшие с судна люди сразу попадали в облако жадной живой пыли и начинали отчаянно отмахиваться.
По улице небольшой деревушки, стоявшей на берегу Енисея, не спеша шел среднего роста бородатый мужик. Одет он был в камуфляжный костюм и военного образца фуражку, которая делала его похожим на кубинского лидера Фиделя Кастро, только борода русая.
— Федя! Фе-е-едор! — послышался женский крик.
Мужик заозирался, но улица была пуста. Постояв немного, мужик хотел продолжить свой путь, но голос, в котором уже появились командирские нетерпеливые нотки, повторил:
— Федор, подожди!
Из неприметной калитки вышла пожилая женщина.
— Федор, подойди сюда, — сказала она.
Федор постоял, что-то обдумывая, и нехотя побрел навстречу. Они были давно знакомы, когда-то, лет двадцать назад, жили в другом, большом поселке; не дружили — были просто соседями. В разное время и по разным причинам они уехали из того места и по воле судьбы осели в этом небольшом таежном поселке, стоявшем на красивейшем сливе двух рек. Дружить они так и не стали, а отношения установились вроде как с дальней родней. Какая-то невидимая спайка получилась от их совместного проживания за те далекие годы. Женщина встревоженно двинулась навстречу Федору:
— Федя, зайди, посмотри, кажется, нетель медведь задрал, так и трясется, бедная!
Федор молча прошел мимо хозяйки в ограду, хозяйка, идя следом, указывала:
— Вон там, под навесом, в загончике она.
Федор продолжал идти молча, он знал подворье. Рослая и отъевшаяся за лето телка стояла неподвижно, в основании правой лопатки была рана в виде белых полос. Федор взял валявшийся на земле прутик и легонько хлестанул ее, заставляя пройтись по загону. Телка легко передвинулась, не хромая.
— Да, Дарья, это медведь, и медведь, который уже где-то охотился, опытный. Или телка у тебя сильно резвая, или что-то другое ему помешало, но удара у него не получилось.
Федор работал штатным охотником в совхозе и, будучи не новичком в таежном деле, знал этот страшный удар когтистой лапы, который валил и лосей, и оленей. Пробивая в основании лопатки шкуру, зацепляя когтями за лопатку, зверь рвал у жертвы связки, лишая ее резвости и изворотливости, а там… Как говорится, главное сделано, остается свалить и поесть.
— Ну, Дарья, ничем помочь не могу. Вокруг раны обмажь йодом или дегтем, да и держи в темном месте, чтоб мухи не досаждали. — И, повернувшись, пошел к выходу.
— Федор. Я ведь не об этом! — сказала хозяйка. — Убить его надо.
— Конечно, надо, но я здесь при чем? — буркнул Федор.
— Как при чем! — взвилась Дарья. — У тебя ж собаки, ружье, ты ведь охотник!
— Дак у всей деревни ружья и собаки, и все охотники, даже кому и не надо, — отговаривался Федор, продолжая свой путь к выходу.
— Дак он же за ней в деревню зашел! Аж до самой колонки! Утром след был на дороге, — сказала Дарья. Это был ее последний довод.
— Дарья, ну где я его буду искать? Посмотри, везде пожары, он, может, проходной и сейчас идет километров за пятнадцать отсюда, — оправдывался Федор, который только вчера выехал из тайги (он завозил продукты на охотсезон), и ему хотелось отдохнуть, а не шариться неизвестно где в поисках неизвестно чего.
— Федя! Ты где живешь-то? Ведь уж двух коров который день найти не могут! — воскликнула Дарья.
Скотина в деревне бродила на вольном выпасе, и, бывало, коровы уходили куда-нибудь на старые вырубки или вверх по реке дня на два-три, а потом приходили домой сами, с разбухшими сосками и выменем и, стоя рядом с домом, ревели, как дикие звери. Хозяйки, и матерясь, и жалея скотину, начинали осторожно их раздаивать. Но случай с хохловской телкой занес сомнения и тревогу: сами ли они удрали пастись или уже лежат где-то, прикопанные хозяйственным косолапым. Этот случай взбудоражил деревню, сразу вспомнили, и как собаки орут по ночам («ну прямо на приступ, так орали, так орали, особенно под утро, говорили бабы), и собачий лай в тайге недалеко от деревни.
Всего этого Федор не знал и, дослушав Дарью, сказал:
— Ладно, что-нибудь придумаем.
Вечером почти вся молодежь ходила с ружьями, встречались и договаривались, кто и где будет караулить и где самое надежное место сделать засидку. Старший сын Федора тоже засобирался. Отец молча наблюдал, как сын с деловым видом перебирал пули.
— С Петром пойдем за пилораму, — взглянув на отца, сказал парень. — Там старая помойка и медвежьи следы вокруг.
Федор, помолчав, сказал:
— Сильно много охотников. Спугнете вы его. — Еще немного подумав, добавил: — Денис, не забывай золотое правило охотника, стреляй только тогда, когда точно убедишься, увидишь, что это зверь. И сам пойдешь домой — иди с включенным фонарем, а то много горячих и желающих отличиться.
Утром выяснилось, что медведь приходил, но, как и предполагал Федор, фыкнув пару раз в густом мелколесье, ушел, еле потрескивая сухими ветками на земле. Погода вроде стала меняться, подул восток, который всегда приносил слякоть.
— Хоть бы чуть-чуть полило, — подумал Федор. — Речки совсем обсохли, проблема будет заезжать в верхние избушки.
Речка, по которой охотился Федор, была вертлява и порожиста, и в мелкую воду заброска доставалась по́том и кровью. Пока Федор был в тайге, завезли свежих продуктов, и он решил сходить в магазин, посмотреть и чего-нибудь прикупить. В прохладном и притемненном помещении народу было мало. Федор поздоровался, стал рассматривать новые крупы, когда зашла еще одна посетительница и сказала новость: Агашин Сергей нашел свою корову и спугнул с нее медведя. Сергей жил рядом с магазином, и на обратном пути Федор к нему зашел — тот как раз был во дворе. Поздоровавшись, спросил, правда ли то, что он услышал в магазине. Сергей рассказал все как было и как напугался, когда медведь кинулся бежать от него. Федор упрекнул мужика, что, зная обстановку, пошел без ружья.
— Ведь ты, Серега, мог рядом с кормилицей своей и лечь. Можно сказать, повезло тебе.
— Да я сегодня соберу мужиков! Мы его, суку, там и завалим, — грозился Сергей.
Федор, выслушав, какие кары ждут разбойника, сказал:
— У меня к тебе, Сергей, будет просьба. Если хочешь наказать обидчика, никому не говори — где и как, иначе все испортят, я сам им займусь.
Сергей сразу согласился. Федор, придя домой, быстро переоделся, взял двустволку и с кобелем на поводке пошел в указанное Сергеем место. Оно было в пойме реки и густо заросло черемушником и высоким, толщиной в ногу, тальником. Дойдя до принесенной весенней водой коряги, о которой говорил Серега, Федор отпустил принюхивающегося кобеля с поводка. Тот на махах скрылся по тропе, туннелем выделяющейся среди густого черемушника и папоротника. Послышалась какая-то грызня и собачий визг. Скинув ружье, быстро, но весь настороже, с готовым к выстрелу оружием, поспешил к этому месту. Там шла настоящая битва. Федоров кобель дрался с двумя деревенскими псами. Схватив дрын, Федор сразу изменил картину боя, противники позорно бежали. Осмотрев кобеля и никаких ран не обнаружив, он его привязал.
От коровы осталось немного, видать, хорошо помогли собаки. По всему было видно, что у них с медведем негласный договор: «Ты ночью, мы — днем, коров много, зачем ругаться?» Хорошего места, чтобы сделать лабаз, не было — везде тальник и черемуха. Если сделать засидку на земле, то вообще ничего не увидишь. Как Федор ни мараковал, лучше трех талин, расположенных прямо рядом с привадой, места не было. Вырубив в стороне палки для перекладин, Федор полез на талину делать лабаз. К приваде было близко, и он хотел сделать лабаз повыше, но когда он поднялся по дереву до середины, талина под тяжестью стала клониться набок. Ничего не оставалось, как делать лабаз на этой высоте, потому что другие талины были еще тоньше. Привязав перекладины к трем талинам, он уселся на них и опробовал свое сооружение на удобство при стрельбе. Закрепленный между талин лабаз стал жестче, но все равно, когда налетал порыв ветра, его клонило в сторону, а ветер нагонял и нагонял небесной хмари и стал уже совсем свежий. К вечеру погода совсем поменялась, с опозданием осень принесла свои дожди и сырость.
Прикинув расстояние, Федор вышел из дому так, чтобы засветло уже быть на лабазе. Но не подрассчитав, что погода пасмурная, он подошел к месту уже в сумерках. Постоял у тропы-тоннеля, послушал. Слышались только порывы ветра и шелест ветвей, лист еще не опал, и в зарослях было уже почти темно. Когда он представил, как пойдет по этому темному, шелестящему тоннелю и что там может быть, ему стало как-то не очень уютно. Постояв еще секунд десять, он со взведенным ружьем, осторожно, прислушиваясь, двинулся к лабазу. Забравшись на лабаз, сразу почувствовал себя спокойнее и увереннее. Стала моросить какая-то водная пыль. «Смочит траву — может подойти неслышно», — мелькнуло в голове, и тут же послышалось какое-то шуршание и движение под лабазом. Федор замер, осторожно наклонив голову, глянул вниз. Прибежали две собаки, по белой расцветке он определил, что это, наверное, старые знакомые. Сперва он хотел их прогнать, чтобы не помешали, но подумал, что, вернее всего, здесь давно уже все знакомы и что может они, наоборот, помогут обнаружить подход осторожного хищника.
Федору было пятьдесят лет. Всю сознательную жизнь он охотился, жил и кормил семью охотой. Это был не первый его медведь, добывал он их немало и бывал в разных ситуациях. И на лабазах он раньше стрелял, но те были на крепких деревьях и на приличной высоте. Этот же качался от каждого порыва ветра, и когда стало совсем темно, как в чулане, Федор потерял ориентацию: где земля, где небо, его качало, как в колыбели. Когда ветер дул в грудь, то его клонило спиною к земле. Казалось это движение невыносимо долгим, было ощущение, что он сейчас коснется спиною земли или тонкие деревья не выдержат его тяжести и сломаются. Потом в определенной точке это движение замирало и начиналось в обратную сторону. Так же долго и мучительно клонились уже к другой точке земли. Федор даже пробовал достать до земли ногой, так, казалось, низко склонялись деревья.
«Господи! Я же на него верхом сяду! — мелькнуло в голове. Но трезвый рассудок говорил: — Это все эмоции. Днем же сидел, видел, насколько качается лабаз, так что успокойся».
Медведя он услышал по фыканью, когда тот стал принюхиваться, а как он подошел, Федор не слышал. Собаки бесследно испарились, даже ни разу не гавкнув.
«Сволочи, хлебоеды, — подумал он про них. — Зверь, видать, привык к собакам, не стал осторожничать, а сразу подошел и захрустел костями. Как не подавится?» — мелькнуло в голове.
Снизу раздавалось чавканье, сопение и другие звуки, зверь разгребал и встряхивал, потому что слышалось какое-то хлопанье. Подождав еще немного и успокоившись, Федор включил трехбатареечный фонарь. Медведь был прямо под ним, но его голову с лопатками закрывали ветви с листвой, и если это место днем хорошо просматривалось, то сейчас от веток была тень и за ними было ничего не видать. Освещенным был только зад медведя. При всей этой напряженной обстановке Федора удивило и, даже можно сказать, развеселило, как медвежий куцый хвостик покруживался от удовольствия, как у какого-то поросенка или козленка, который сосет титьку. Федор сразу выключил фонарь, он не знал, как зверь отреагирует на свет, и боялся его спугнуть. Посидев некоторое время в темноте, он пришел к выводу, что зверь, закрытый листвой, света не видит, и уже более спокойно включил фонарь. За годы охоты выработалась привычка стрелять только по ясно видимой цели, а здесь приходилось целиться куда-то в черноту, и хоть Федор рассчитал, где должны быть лопатки, заставить себя нажать на курок пришлось усилием воли. С утробным выдыхом, полуревом зверь ломанулся в сторону, круша все на своем пути, и метров через сто пятьдесят затих.
Весь напрягшись, Федор слушал. Было тихо. Так напролом уходит только смертельно раненный зверь. Он знал это и был почти уверен, что это сгоряча и сейчас зверь лежит уже мертвый. Федор не любил спешить, сейчас он тоже решил посидеть, послушать, может, все-таки зверь затаился и чем-нибудь выдаст, что он живой. Рядом легонько хрустнула ветка. Собаки? Но осторожное пофыкивание выдало, что это другое, второй! Видать, ждали в стороне, когда более сильный зверь насытится и отойдет. Волнение и азарт потихоньку выдавливали вернувшееся спокойствие. Идя на засидку, заряжая ружье, Федор вставил две пули, но стрелять из чока он не планировал — так, для подстраховки. С этим ружьем он ходил за гусями, где важен кучный бой, и Федор боялся растянуть пулями левый ствол. «Надо потихоньку перезарядить ружье, — постукивало в голове. — Подойдет, начнет чавкать, тогда и заряжу».
Но зверь осторожничал и, стоя от привады метрах в восьми-десяти, потихоньку нюхал воздух. «Уйдет! Видать, выстрел вниз оставил запах сгоревшего пороха. Недалеко, по глазам, выстрелю в голову», — стучало в мозгах. Потихоньку стал переламывать бескурковку. Но когда на охоте днем все это делаешь в азарте, не замечаешь кое-какие мелочи, и сейчас, ночью, в напряженной тишине неожиданно раздался еле слышный металлический щелчок взводимого курка. «Блин! Все! Ну, хрен старый, совсем забыл! Надо же так». Федор так и сидел с раскрытым ружьем, боясь сделать хоть какое-то движение. Все было тихо, сколько потом ни вслушивался в ночь, ничего не услышал, зверь ушел. Закрыв ружье и потихоньку матеря себя, Федор решил: «Досижу до рассвета, потом пойду за собаками». Ночь стала отступать, засерело, стали проглядываться ветки и листья ближайших деревьев. Внизу послышался шорох. Посмотрев, Федор увидел собаку, она показалась знакомой, с куцым хвостом.
— Бобка! — позвал.
Собака подняла голову и усиленно, как флагом, замахала огрызком, это был кобель старшего сына. Это был хороший кобель, зверовой. Федор обрадованно спустился на землю, подозвав Бобку, он взял его на веревочку и, поуськивая, подвел к следу стрелянного зверя. Собака, принюхиваясь, пошла. Пройдя еще немного и видя, что кобель уверенно тянет по следу, Федор отпустил собаку, через короткое время послышался лай и тут же смолк. Выдерживая направление на лай, идя через чащу, скоро наткнулся и на собаку, и на мертвого медведя. Он лежал головой по ходу. «Сдох на бегу», — определил охотник. Это был средних размеров черный самец.
На следующий вечер, с учетом сделанных ошибок, Федор отправился на засидку. Подойдя засветло к приваде, он увидел, что там почти ничего не осталось. Валялись растасканные собаками кости, все было утоптано.
— Придет проверить, — решил он и полез на лабаз.
Просидел до часу ночи, кроме собак, никто не подходил. Чтобы не идти ночью по кустам, он решил идти домой берегом. Получался крюк, но идти там было легче и суше. Дождь так и моросил с перерывами, и все, что могло, набрало влаги. Идти по пабереге было легко, и не было шума от кустов и травы, которые шуршали по куртке и сапогам. Федор шагал почти бесшумно, ориентируясь по свалу к реке. Его заинтересовал какой-то непонятный звук, который вроде бы был везде, но конкретно что и откуда шумит, было определить трудно. Федор остановился, закрутив головой, стал усиленно вслушиваться. Сверху! Это сверху. В кромешной тьме шел перелет маленьких птичек. Это они тихонько щебетали, перекликаясь, и шумели крылышками! Федор был поражен, до чего природа совершенна и как далек от нее человек.
Подходя к деревне, Федор увидел свет в окне своего товарища, который был неженатый, и решил зайти в гости и поделиться услышанным. Поднимаясь на угор, он увидел стоящего человека. Это был Алексей, сосед Михаила. Алексей был хороший мужик, рыбак и охотник, но панически боявшийся медведя. Он работал на дизельной, и когда проходил слух о медведях или, не дай бог, он видел след зверя возле дизельной (а они почему-то любили туда подходить, что-то их интересовало, или запах соляры, или что-то другое), Алексей уже с ружьем не расставался, что было поводом для шуток деревенских мужиков. Федор поздоровался с Алексеем, спросил, почему он не спит. Алексей ответил, что он провожает в Красноярск дочь и караулит теплоход. Потом, осмотрев Федора, помолчал и, смотря на ночную угрюмую тайгу, спросил:
— Федор, зачем тебе это? Неужели тебе так нужен этот медведь? Что ты в такую ненастную ночь лазишь за ним черт-те где?
Федор был мужик с юмором и не мог упустить такого момента подшутить. Помолчав для значительности, он с чувством сказал:
— Алексей! Знаешь, мне ведь он на хрен не нужен, какая с него корысть? А как подумаю, что он единственного хорошего дизелиста съест — места прямо не нахожу!
Алексей молча смотрел на ночной Енисей. «Шутка осталась неоцененной», — подумал Федор. Но тут Алексей срывающимся голосом произнес:
— Федя! Спасибо! — шагнул к нему, взяв его руку, крепко сжал, с дрожью в голосе еще раз сказал: — Спасибо!
Федор быстро отвернул свое лицо от света, чтобы Алексей не догадался, что это была всего лишь шутка. К Михаилу Федор заходил под впечатлением произошедшего. «Вот так пошутил, называется!» — думал он. Рассказывая все это Михаилу, Федор все сокрушался, что так неудачно пошутил над этим бесхитростным человеком и какая у того будет обида, если он поймет, что это была просто подколка.
Осень решила доказать, что она не забывает свои обязанности, и потому с утра лил уже настоящий ливень, везде блестели лужи и была грязь.
— Схожу, сегодня еще покараулю, и все. Буду собираться в тайгу, — решил Федор.
День в хлопотах пролетел быстро. Придя засветло, Федор залез на лабаз, просидел до полночи, весь промок, потом, решив, что хватит, пошел домой напрямую. По дороге спугнул лошадей, которые с громким топаньем ломанулись от него по кустам.
«Видать, их тоже лохматый погонял, раз такие пуганые», — подумал он. Вдоль совхозного огорода, который был в самом низу деревни, тянулась разбитая тракторная дорога. Ступив на нее, сразу почувствовал тяжесть на ногах, сапоги облипли и с трудом отрывались от земли. Федор шел в темноте, осторожно переставляя ноги, боясь попасть в глубокую тракторную колею. В это время у крайнего дома засветились два карманных фонаря и послышались возбужденные голоса. Слов нельзя было разобрать, отдельно только доносилось:
— Вон он! Вон там!
Постояв и понаблюдав, Федор потихоньку двинулся дальше. В это время по дороге послышались какие-то шлепки и фырканье. Конь? Но какая-то тревога тихо заполняла грудь: если конь, то почему он бежит ко мне, а не наоборот? Выдернув из-за голенища сапога фонарь, направил луч света на звук и сразу судорожно стал сдергивать ружье. Оно было заряжено, но висело за спиной. На Федора неслась лохматая медвежья башка. Луч света был узким и высвечивал только голову и мелькавшие передние лапы. Качающаяся голова со светящимися зелеными глазами быстро приближалась. Слышалось тяжелое дыхание зверя с хлюпающим звуком при прыжках по грязи, казалось, что все это надвигается вместе с густою чернотой, которая была за кругом света. Мысли в голове подталкивали одна другую: «Близко! С картечи! Пулей! Или сразу с двух»! Но тут до медведя дошло, что по дороге шлепала совсем не корова, он резко, с каким-то поворотом в сторону, тормознул. Федор двинул стволами за ним, но стукнувшийся о ружье фонарь погас. Быстро тряхнул, луч света шарил уже по пустой местности. Вот он! Настоящий-то охотник! А те, видать, были нахлебники, уже пришли на готовое.
Федора колотило, он стоял на дороге и бездумно смотрел в темноту. Больше в эту осень он не ходил караулить — надо на промысел. А этого скотинника поймал в петлю лесник Василий.

пос. Бахта, Туруханский р-н, Красноярский край