ЛИЦА ГЕННАДИЯ СОЛОВЬЕВА

О Гене Соловьеве и писано, и думано, а уж с самим Геннадием переговорено — сколько лет прожито!

Гена другой. Не пьющий, не бедовый, а наоборот крепкий и работящий. Он классический охотник-промысловик, мечтавший мальчишкой о тайге и охоте. Жил в южном Красноярье, то в Боготоле, то под Канском, любую возможность искал для охоты, а после армии уехал в Туруханский район, жил в разных местах, пока, в конце концов, не осел в Бахте, где был подходящий участок и школа для трех его сыновей, и где мы вместе работали охотниками.

Более работящих людей я не встречал. Пребывание в тайге было для него праздником, а охота — любимым делом, не мешавшим оставаться прекрасным плотником, столяром, жестянщиком, механиком, рыбаком, скотником, крестьянином и просто отличным товарищем. Мало того, что он все умел, он ощущал себя носителем этого уменья, и поэтому всегда охотно помогал советом, причем как бы с запасом, с избытком, и огорчаясь, если совет оказывался кому-то не по плечу. Был он всегда лучшим охотником района, гвардейцем промысла, не курил, почти не пил и не пьет.

Держал двух коров, рыбачил, добывал больше всех пушнины, вырастил трех сыновей, которых грозно называл» лоботрясами» и без конца переделывал печку в бане, добиваясь пара, никогда его не устраивающего. Он был вечно в работе, разрывался между хозяйством и тайгой, чувствовал хребтом каждый день уходящей жизни, и свое старение — он 1947 года — ощущающий как некую нелепость, потому что здоровье у него отменное, мозги на месте и только напитывают знания да ясности. Кажется наоборот жить да жить такому человеку Земле на пользу, а нет — и волосы и редеют, и седеют, от глаз морщинки все туже пучком стрелок собираются, глаза садятся, да кожа на висках все прозрачнеет — в белизну с синевой.

Гена ото всех отличается, он другой породы, другого замеса, как бывают батарейки с усиленной емкостью, или какие-нибудь спецмашины, все в нем наивысшей пробы, превосходной степени — даже занудство, и если большинство людей барахтается, как попало в жизни — как выходит, лишь бы выжить, — то тот еще и думать успевает.

Кроме рабочего, полезного есть в Геннадии некая художественная что ли добавка, без которой его представить немыслимо. Он пропитан промышленным охотницким, ушедшим, набранным из старых баек, историй, слышанных от разных дедов да товарищей. Например: два мужика еще давно решили промышлять в одном глухом углу тайги. Пришли, и почему-то остался один из них в избушке. Сидит он вечером, собаки под нарами. Слышит скрип-скрип, шаги по снегу. Собаки ноль внимания. Дверь открывается. Входит босой мужик в шинели. Говорит: «Уходи отсюда, из моей тайги. А то худо будет». Был сильный ветер ночью и конечно никаких следов наутро не оказалось. Потом явился напарник, история повторилась, пришлось убраться. Историй таких полно.

Еще есть в Гене старина кулацкая, крепко-хозяйственная, причем если охотницко-старинное у него вроде обложки — рассказов, словечек, то кулацкая — нутряная, в движениях, ухватках. В раздражении к безалаберности, разгильзяйству, в бережливости, даже скупердяйстве. Природа этого скупости не от жадности, а от жалости к затраченным силам, к выращенному, собранному и сохраненному хлебу, к добытому мясу, рыбе. От старинной купеческой тяги к копейке, сто раз описанной — да, есть кой-какой достаток в доме, но не думайте, что просто так это все, за этим труд стоит. И нечего добром разбрасываться — прокидаетесь. Аккуратность, бережливость и с инструментом, и с техникой. Этому дам рубанок, а тому нет. Никогда ничего на виду не валяется, чтоб не клянчили. Но зато, когда много чего-то вдруг, особенно дармового, кто-то, к примеру подшипники подарил двести пятые, почти сотню, тут наоборот — охота их раздать, чтобы не отсвечивали, в дело пошли, работали — уже жалко, что висят, бездельничают. А мотор какой-нибудь пылится в запасе, и пускай, еще придет ему время. На «буране» по деревне не поедет — пешком пойдет. Еще свои секреты бережет, чем-то делится, а чем-то нет: мол, вам скажи, дак вы всех соболей передавите. Это и игра, и правда.

В одежде тоже аккуратность, сам подошьет, где надо, подлатает, каждую вещь под себя переделает. Другой и сам так думал, но поленился. Обычно в таежной одежде ходит, с ножом из рельсовой пилы, а то возьмет вдруг откуда-то яловые сапоги достанет, рубаху, портки в темно-синию полосочку и белую кепку. Все заправленное, чистое, плотное.

В тайгу поедешь с ним, окажется, что все не так делаешь, не так жаришь, те так паришь, не так крышкой накрываешь, не так сеть смотришь, как здесь, на его речках, смотрят, и всему свои объяснения, своя история. Так у каждого охотника, и порой кажется, что и тайга, и речки тоже именные, к хозяину приученные, и у каждого участка свой характер, выражение берегов, камней и лиственей, как у Генки, или у Толяна. Сколько людей, столько и характеров. Бывает, едешь без хозяина, а он все равно как присутствует. А что чувствуешь, когда умирает или уезжает кто-то и другой приходит?

Пока выходит из Гены почти зануда какой-то, но есть у него и другое лицо, охотницкое, но не баечное, старинно-промысловое, а жизненное. Лихость своя: нож метнуть и попасть точно, чтоб воткнулся и замер, мелко дрогнув, через лесину перемахнуть мягко и мощно, подъехать с шиком на лодке или снегоходе. Тут все боевое, быстрое, горячее. И понятное. В тайге, на реке, если что не так, орет, материт, главное на это внимание не обращать. Охотничье не отделяется от рыбацкого, крестьянско-хозяйственного, сенокосного, плотницкого, столярного, все стороны мужицкой жизни изучены досконально, развиты и прилажены к себе. В компании, в дороге с незнакомыми может быть остроумным, обаятельным, знает вкус к общению — и здесь умелый.

Есть у Геннадия лицо товарищеское. Товаришшы… В старинном понимании слова. Как с Сече или на миноносце. Почти армейская отзывчивость на твой приход, просьбу. Может и отказать, но понятно и необидно. И главное так честно, что за одно это спасибо скажешь. Одно время я жил у Гены, Гена у меня, все в порядке вещей. Еще очень строгая разборчивость — свои только охотники.

В нашей молодой охотничьей компании, был мужик Гениного возраста — Дмитрич, с которым они состояли в отношениях и близкой дружбы и товарищеской конкуренции одновременно. Охотник тоже с богатым опытом за плечами, Дмитрич, существуя рядом с Геной олицетворял некую парность, странный закон, по которому одному и тому же явлению жизнь дает на всякий случай две параллельные версии: Пушкин — Лермонтов, Достоевский — Толстой. Они с Геной хоть и крепко дружили, но на людях бесконца препирались и так подшучивали друг над другом, что их перепалки давно стали законным спектаклем. У обоих были подрастающие сыновья, и однажды на охоте все оказались на связи: Дмитрич с Петькой и Гена с Денисом. Разговаривали друг с другом сыновья, а отцы, лежа на нарах, продолжали свое единоборство уже через сыновей, подсказывая то каверзнейшие вопросы, то меткие ответы, и было удивительно, как молодой увалень Денис под руководством отца на редкость остроумно препирался с ушлым Петькой.

Сборищ охотников Гена никогда не пропускал, всегда сидел до утра, терпя и дым, и шум ради общения, и очень не любил когда встреча превращается в бездумную, обычную пьянку. Однажды в городе в гостях, Гена выпил непривычное количество коньяку и раскрасневшись, блестя глазами, потребовал гитару. Перестроив ее на семиструнный лад, запел грубоватым подрагивающим баском что-то старинно-сибирское — кабацкое и разбойничье, потом тюремное, а потом что-то жестоко-правдивое про совращение молодой девушки — с прямыми подробностями, которые Гена рубил грубо-невозмутимо, жертвуя приличиями ради правды.

И из этой семиструнной гитары, из подрагивающего мужественного и даже канонического баска проступает еще одно Генино лицо — лицо лирическое. В нем Генины сочиненные в тайге стихи-песни, которые он по выходу читал без всяких реверансов и стеснения, и которые сначала не записывал, а потом по моему совету стал все-таки записывать в тетрадь. В стихах этих есть безусловный талант, и достанься такой хоть кому из тех безликих, но профессиональных писчиков стихов, что берут крепкой задницей, да неспособностью к другим занятиям, такой бы прославился за год.

Эта концовка Гениного стихотворения, написанного с первого раза и безо всякого редактирования. Что в последней строчке нет рифмы, ему не пришло в голову. Зато какой классический дольник, и как точно передано настроение Енисейской осени — эта торопящаяся самоходка, и волна, задумчиво окатывающая обледенелую гальку, и опаздывающая из-за непомерной речной шири. Откуда Гена взял себя? Как скроил?

Бывало, видя мои литературные мученья, он предлагал сюжеты, и были прекрасные моменты, когда мы негромко и не спеша обсуждали, как лучше построить концовку, и была у обоих одинаковая заинтересованность сохранить, воплотить то прекрасное, что нас окружало, и было ощущение небывалой прочности и полноты происходящего, слияния жизни и так называемой литературы.

Гена очень ценил коренные ли, точные словечки, прибаутки, любил старину и вообще все сибирско-енисейское. И помогая мне, подыскивая оборот, случай, подробность, делал это так же серьезно и дотошно, как искал в ящике запчасть или подгонял косяк. А я уже не чувствовал ни праздности, постыдности своей профессии, а только ее нужность Гене и другим мужикам.

Я допроявлял в рассказе знакомые черты Гены, Витьки, Толяна. Они стояли перед глазами, но в словах еще только намечались, брезжили, и я сплавлял, прокладывал их снегами и облаками, бензином и опилками, и Гена видел и себя, и ржавые лиственницы на берегу, и валящуюся по волнам лодку — и все вдруг казалось вбитым на века в какую-то студеную твердь, и мы оба, и я и Гена, укреплялись и в себе, и в своих ощущениях реки, тайги, товарищей, переоткрывали их и начинали любить еще больше. И казалось порой, что я исполнитель, а Гена неподкупный и суровый заказчик, и что перед ним я будто отчитываюсь, как перед какой-то единственной правдой, и что она, эта правда прямо здесь, рядом стоит.

Охотник промысловик геннадий соловьев

Михаил Тарковский. Портрет охотника.

Геннадий Викторович Соловьев — охотник-промысловик, сам родом из-под Канска, потомок ссыльных крестьян. Еще мальчишкой мечтал о промысле, охотясь при любой возможности, после армии уехал в Туруханский район (Красноярского края) и жил там в разных местах, пока в конце концов не осел в Бахте, где был подходящий участок и школа для трех его сыновей, и где мы вместе работали охотниками.
Более работящих людей я не встречал. Пребывание в тайге было для него праздником, а охота — любимым делом, не мешая оставаться прекрасным плотником, столяром, жестянщиком, механиком, рыбаком, скотником, крестьянином и просто отличным товарищем. Мало того, что он все умел, он ощущал себя носителем этого уменья, и поэтому всегда охотно помогал советом, причем как бы с запасом, с избытком и огорчаясь, если совет оказывался кому-то не по плечу. Был он лучшим охотником района, гвардейцем промысла, не курил, почти не пил, но не пропускал ни одного сборища охотников и всегда сидел до утра, терпя и дым, и шум ради общения с товарищами.
Был он среднего роста, с неширокими покатыми плечами, но под рубахой невероятно крепкий и весь обложенный мощными короткими мышцами. У него были серые, немного слезящиеся глаза в розоватых веках и горбина-шишка на носу, след от травмы, придающая его русобородому лицу некоторое сходство с сохатым, которых, он, не жалея ног, бил много лет на своем богатом ельниками и осинниками участке. Ладно скроенный, он будто в благодарность за это и сам все делал отлично — основательно, красиво и с эдаким оттягом в движениях, любил, не глядя, даже не метнуть, а отпустить нож или топор в доску.
Когда первый раз мы встретились, я, сопя, тащил на реку свежесобранный мотор, и Гена одобрительно сказал: «Таскай-таскай, потом он тебя таскать будет». Говорил он низким грубоватым голосом, всегда кратко, всегда по делу и всегда подходя к вопросу с неожиданной стороны.
Он держал двух коров, рыбачил, добывал больше всех пушнины, растил трех сыновей, которых грозно называл «лоботрясами», и без конца переделывал печку в бане, добиваясь пара, никогда его не устраивавшего. Был он вечно в работе, разрывался между хозяйством и тайгой, чувствовал хребтом каждый ушедший день жизни и не знал покоя, а только видел, что постоянно с чем-то без толку борется, то с часто не понимающей его женой, то с начальством, то с радикулитом. Однажды он поссорился с женой под Новый год и ушел в тайгу, где провел праздник в полном одиночестве. Мы с товарищами собирались поздравить его по рации, но закрутились и забыли, и было стыдно, хоть мы и знали, что он не обидится. Через несколько дней мы гуляли у Игоря Агафонова, а когда вышли на улицу дыхнуть свежего воздуха, увидели в сгущающихся сумерках небольшую фигуру с карабином, идущую вперевалочку на широких лыжах. Не дав опомниться, мы затащили Гену в избу, заставили выпить коньяка, и он сидел у стола, скусывая льдышки с усов, с красными от ветра глазами и смущенной улыбкой непьющего человека.
Дерево он видел насквозь, умел несколькими ударами топора освободить таящиеся в нем силы и использовал для дела любой сучок. Помню, как рявкнул он на старшего сына за то, что, когда мостили через ручей переправу для «Бурана», Денис отхватил топориком лишнюю ветку от елочки, а каждая ветка, обрастая льдом, дает дополнительную опору.
Плохо знавшие Гену считали его расчетливым и прагматичным куркулем, и тому причиной были некоторые его черты. Придя за чем-то к человеку, Гена с порога и без проволочек говорил, что ему надо, а не мялся, не заводил рака за камень, спрашивая, как делишки-ребятишки и так далее. Действительно, в работе он был трезвым и разумным человеком, но трудно быть иным, имея в ведении такой сложный механизм, как огромный, в полторы тысячи квадратных километров, охотничий участок. Как всякий, он делал ошибки и не стыдился в них признаваться, рассказывая о них с обстоятельным удовольствием.

Призванием на всю жизнь является охота для Геннадия Соловьева

Наталья ЛАНИНА

05 Мая 2019 г.

Охотник — одна из древних людских профессий. Именно этим ремеслом еще с детства мечтал заниматься Геннадий Соловьев. Он часто думал о промысле, охотился, когда выпадала такая возможность. После службы в армии Геннадий уехал в Красноярский край, какое-то время провел в разных местах Туруханского района и осел уже в Бахте. В сети Instagram известного таежного охотника можно отыскать вот по этому адресу: https://www.instagram.com/gennadysolovyov/ .

Почему известного? Потому что Геннадий снимался в кино. Он стал главным героем четырехсерийной неигровой ленты «Счастливые люди», в которой была показана жизнь обычных людей его села. Каждая серия была посвящена одному сезону года. В ведении Геннадия — полторы тысячи квадратных километров тайги. В течении зимы по этому участку нужно было совершить обход, чтобы проверить ловушки, расставленные на зверя. Остальные три сезона — подготовка к зимнему периоду. Это вкратце.

Группа в Instagram создана по кадрам из фильма «Счастливые люди», и путешествовать здесь очень интересно. Например, нашлась вот такая любопытная фотография.

Кажется, как будто разговор идет с волшебной щукой, которая запросто может исполнить три твоих желания. А на самом деле это зимняя ловля рыбы.

На страничке вообще очень много кадров с животными. К снимку с росомахой дается вот такое пояснение:

— Росомаха способна убить животное в 5 раз больше себя, например, лося. Росомаха – свирепый хищник. Она может даже рискнуть вступить в схватку с медведем

А там, где запечатлена лисица, можно найти свод правил охоты на этого зверя с манком. Вот первые три из 13 правил, чтобы появилось преставление: » 1. Охотник всемерно скрывает свое присутствие. Если лиса его заметила, манить ни в коем случае не следует. 2. Для успешного подхода к лисице и маскировки необходимы белый халат или балахон и полевой бинокль. 3. Охотник должен идти против ветра; самое большее, что допускается — идти под углом к ветру».

Наверное, кому-то из охотящейся среды эти советы очень пригодятся.

К одной из фотографий встречается описание дня охотника: «Но вообще день охотника такой: подъем затемно. И до вечера по лесу, насторожка или проверка ловушек. Дорога с ловушками называется «путик». Осенью охотники в тайге от темна до темна, по 10—12 часов. Осенью работы больше, в это время главное — подремонтировать ловушки, заготовить приваду, насторожить путики, плюс собаки постоянно лают на кого-нибудь, и надо идти к ним. А зимой только проверка ловушек. Собаки уже не идут за соболем — снег глубокий. Зимний день короткий, но обычно охотник управляется часов за 5—6». Несмотря на присутствие специальных слов, значение которых нужно отдельно просматривать, все равно как бы погружаешься в дневной процесс деятельности охотника и явно его себе представляешь.

Есть в блоге публикации об охотничьих лыжах, оптимальном снаряжении, заготовке дров на ночь с помощью пилы, лучших дровах для костра, о поведении собаки на охоте, о кетах — чудом сохранившейся народности, проживающей вдоль берегов Енисея, и т.д. А здесь рассуждения о километраже на охоте:

— Ну, в путь. Сегодня предстоит пройти четырнадцать километров. Все расстояния уже давно высчитаны, а места знакомы. Да ещё в сторону за мясом — в каждый конец по километру. Вот и считай, больше полутора десятков выходит. Это одного только хода часов пять-шесть, да ещё на обед у костра около часа, да у капканов какое-то время уйдёт. Засветло вряд ли вернусь.