LiveInternetLiveInternet

—Музыка

—Метки

—Рубрики

• душевно (55)
• о домовуше (38)
• повседневно (37)
• смешно (36)
• вкусно (26)
• интересно (25)
• Семен Семеныч (12)
• о цветах (9)
• мысли вслух (8)

—Битвы

Я голосовал за love_iriska

—Я — фотограф

Озеро

—Подписка по e-mail

—Поиск по дневнику

—Интересы

—Постоянные читатели

—Статистика

Губерман

Понедельник, 06 Июля 2009 г. 18:33 + в цитатник

Здесь ни труда, ни алкоголя,
А большинству беда втройне
Еще и каторжная доля
побыть с собой наедине.

Зря моя улыбка беспечальная
Бесит собутыльников моих
Очень много масок у отчаяния
Смех – отнюдь не худшая из них.

Где надо капнуть – я плесну
Мне день любой – для пира дата
Я столько праздновал весну
Что лето кануло куда-то.

Сегодня исчез во мраке
Еще один с кем нескучно
В отличии от собаки
Я выл по нему беззвучно.

Прельщаясь возникшей химерой
Мы пламенем жарко горим
И вновь ослепляемся верой
Что ведам то, что творим

Добро – это талант и ремесло
Терпеть и пораженья и потери
Добро, одолевающее зло
Как Моцарт, отравляющий Сольери.

Мне, Господь, неудобно просить
Но коль ясен тебе человек
Помоги мне понять и простить
Моих близких, друзей и коллег.

Возможность лестью в душу влезть
Никак нельзя назвать растлением
Мы бесконечно ценим лесть
За совпаденье с нашим мнением

Обильные радости плоти
Помимо своих развлечений
Прекрасный вдобавок наркотик
От боли душевных мучений

Боюсь я дьявольской напасти
Освободительных забот
Когда рабы приходят к власти
Они куда страшней господ.

Когда нам не на что надеяться
И Божий мир не мил глазам
Способна сущая безделица
Пролиться в душу как бальзам.

На крайности последнего отчаяния
Негаданно-нежданно всякий раз
На тихо улыбается случайная
Надежда, оживляющая нас.

Плевать что небо снова в тучах
И гнет в теску блажная высь
Печаль души врачует случай
А он не может не найтись

Когда уходит жить охота
И в горло пища не идет
Какое счастье знать, что кто-то
тебя на этом свете ждет.

Не тем страшна глухая очень
Что выцвел, вянешь и устал
А что уже под сердцем носишь
Растущий холода кристалл.

Когда судьба, дойдя до перекрестка
Колеблется, куда е повернуть
Не бойся неназойливо, но жестко
слегка ее коленом подтолкнуть.

Я стараюсь вставать очень рано
И с утра для душевной разминки
Сплю соль на душевные раны
И творю по надежде поминки.

Все, что пропустил и не доделал
Все, чем по-дурацки пренебрег
В памяти всплывает и умело
Ночью прямо за душу берет.

Вслед беде идет удача
А вслед удачам – горечь бед
Мир создан так, а не иначе
И обижаться смысла нет.

Живущий, улыбайся в полный рот
И чаще пей взбодряющий напиток
В ком нет веселья в рай не попадет
Поскольку там зануд уже избыток.

Чем нынче занят? Вновь и снова
В ночной тиши и свете дня
Я ворошу золу былого
Чтоб на сейчас найти огня.

У прошлого есть запах, вкус и цвет,
Стремление учить, влиять и значить.
И только одного, к несчастью нет –
Возможности себя переиначить.

Мы постигаем дно морское
Легко летим за облака
И только будничной тоскою
Не в силах справиться пока.

У безделья – особые горести
И свое расписание дня
На одни угрызения совести
Уходило полдня у меня.

Все это кончилось, ушло,
Исчезло, кануло и сплыло.
А было так нехорошо,
Что хорошо что это было.

Я по счастью родился таким
И устройство мое дефективно
Мне забавно, где страшно другим
И смешно даже то, что противно.

Есть время жечь огонь и сталь ковать.
Есть время пить вино и мять кровать
Есть время (не ума толчок, а сердца)
Пора перекурить и осмотреться.

Всему ища вину во вне
Я злился так, что лез из кожи,
А что вина всегда во мне
Я догадался много позже.

Бог молчит совсем не из коварства
Просто у него своя забота
Имя его треплется так часто
Что его замучила икота.

Игорь Губерман — Тюремный дневник (выдержки)

Несчастья освежают нас и лечат
и раны присыпают слоем соли;
чем ниже опускаешься, тем легче
дальнейшее наращиванье боли.

На крайности последнего отчаянья
негаданно-нежданно всякий раз
нам тихо улыбается случайная
надежда, оживляющая нас.

Страны моей главнейшая опора —
не стройки сумасшедшего размаха,
а серая стандартная контора,
владеющая ниточками страха.

Повсюду, где забава и забота,
на свете нет страшнее ничего,
чем цепкая серьезность идиота
и хмурая старательность его.

Томясь тоской и самомнением,
не сетуй всуе, милый мой,
жизнь постижима лишь в сравнении
с болезнью, смертью и тюрьмой.

Плевать, что небо снова в тучах
и гнет в тоску блажная высь,
печаль души врачует случай,
а он не может не найтись.

Я заметил на долгом пути,
что, работу любя беззаветно,
палачи очень любят шутить
и хотят, чтоб шутили ответно.

Из тюрьмы ощутил я страну —
даже сердце на миг во мне замерло —
всю подряд в ширину и длину
как одну необъятную камеру.

Прихвачен, как засосанный в трубу,
я двигаюсь без жалобы и стона,
теперь мою дальнейшую судьбу
решит пищеварение закона.

Прощай, удача, мир и нега!
Мы привыкаем ко всему;
от невозможности побега
я полюбил свою тюрьму.

У жизни человеческой на дне,
где мерзости и боль текущих бед,
есть радости, которые вполне
способны поддержать душевный свет.

Там, на утраченной свободе,
в закатных судорогах дня
ко мне уныние приходит,
а я в тюрьме, и нет меня.

Когда уходит жить охота
и в горло пища не идёт,
какое счастье знать, что кто-то
тебя на этом свете ждёт.

Здесь жестко стелется кровать,
здесь нет живого шума,
в тюрьме нельзя болеть и ждать,
но можно жить и думать.

Россия безнадежно и отчаянно
сложилась в откровенную тюрьму,
где бродят тени Авеля и Каина
и каждый сторож брату своему.

Был юн и глуп, ценил я сложность
своих знакомых и подруг,
а после стал искать надежность,
и резко сузился мой круг.

Бывает в жизни миг зловещий —
как чувство чуждого присутствия —
когда тебя коснутся клещи
судьбы, не знающей сочувствия.

В неволе все с тобой на «ты»,
но близких вовсе нет кругом,
в неволе нету темноты,
но даже свет зажжен врагом.

Сколько силы, тюрьма, в твоей хватке!
Мне сегодня на волю не хочется,
словно ссохлась душа от нехватки
темноты, тишины, одиночества.

Не требуют от жизни ничего
российского Отечества сыны,
счастливые незнанием того,
чем именно они обделены.

Разгульно, раздольно, цветисто,
стремясь догореть и излиться,
эпохи гниют живописно,
но гибельно для очевидца.

Зачем в герое и в ничтожестве
мы ищем сходства и различия?
Ища величия в убожестве.
Познав убожество величия.

В России слезы светятся сквозь смех,
Россию Бог безумием карал,
России послужили больше всех
те, кто ее сильнее презирал.

Я стараюсь вставать очень рано
и с утра для душевной разминки
сыплю соль на душевные раны
и творю по надежде поминки.

Тюремная келья, монашеский пост,
за дверью солдат с автоматом,
и с утренних зорь
до полуночных звезд —
молитва, творимая матом.

Вокруг себя едва взгляну,
с тоскою думаю холодной:
какой кошмар бы ждал страну,
где власть и впрямь была народной.

Когда уход из жизни близок,
хотя не тотчас, не сейчас,
душа, предощущая вызов,
духовней делается в нас.

Вчера сосед по нарам взрезал вены;
он смерти не искал и был в себе,
он просто очень жаждал перемены
в своей остановившейся судьбе.

Я скепсисом съеден и дымом пропитан,
забыта весна и растрачено лето,
и бочка иллюзий пуста и разбита,
а жизнь – наслаждение, полное света.

Мое безделье будет долгим,
еще до края я не дожил,
а те, кто жизнь считает долгом,
пусть объяснят, кому я должен.

Наклонись, философ, ниже,
не дрожи, здесь нету бесов,
трюмы жизни пахнут жижей
от общественных процессов.

Чуть пожил – и нет меня на свете —
как это диковинно, однако;
воздух пахнет сыростью, и ветер
воет над могилой, как собака.

Тюрьмой сегодня пахнет мир земной,
тюрьма сочится в души и умы,
и каждый, кто смиряется с тюрьмой,
становится строителем тюрьмы.

Тюрьмою наградила напоследок
меня отчизна-мать, спасибо ей,
я с радостью и гордостью изведал
судьбу её не худших сыновей.

Напрасны страх, тоска и ропот,
когда судьба влечет во тьму;
в беде всегда есть новый опыт,
полезный духу и уму.

Какое это счастье: на свободе
со злобой и обидой через грязь
брести домой по мерзкой непогоде
и чувствовать, что жизнь не удалась.

И по сущности равные шельмы,
и по глупости полностью схожи
те, кто хочет купить подешевле,
те, кто хочет продать подороже.

Все дороги России – беспутные,
все команды в России – пожарные,
все эпохи российские – смутные,
все надежды ее – лучезарные.

Меня не оставляет ни на час
желание кому-то доказать,
что беды, удручающие нас,
на самом деле тоже благодать.

Божий мир так бестрепетно ясен
и, однако, так сложен притом,
что никак и ничуть не напрасен
страх и труд не остаться скотом.

Нет, не судьба творит поэта,
он сам судьбу свою творит,
судьба – платежная монета
за всё, что вслух он говорит.

Вослед беде идет удача,
а вслед удачам – горечь бед;
мир создан так, а не иначе,
и обижаться смысла нет.

Живущий – улыбайся в полный рот
и чаще пей взбодряющий напиток;
в ком нет веселья – в рай не попадёт,
поскольку там зануд уже избыток.

Искрение, честность, метание,
нелепости взрывчатой смелости —
в незрелости есть обаяние,
которого нету у зрелости.

Вот человек. Лицо и плечи.
Тверда рука. Разумна речь.
Он инженер. Он строил печи,
чтобы себе подобных жечь.

У прошлого есть запах, вкус и цвет,
стремление учить, влиять и значить,
и только одного, к несчастью, нет —
возможности себя переиначить.

Двуногим овцам нужен сильный пастырь.
Чтоб яростен и скор. Жесток и ярок.
Но изредка жалел и клеил пластырь
на раны от зубов его овчарок.

Не спорю, что разум, добро и любовь
движение мира ускорили,
но сами чернила истории – кровь
людей, непричастных к истории.

По давней наблюдательности личной
забавная печальность мне видна:
говно глядит на мир оптимистичней,
чем те, кого воротит от говна.

Боюсь, что враг душевной смуты,
не мизантроп, но нелюдим,
Бог выключается в минуты,
когда Он нам необходим.

Я уношу, помимо прочего,
еще одно тюрьмы напутствие:
куда трудней, чем одиночество,
его немолчное отсутствие.

Не во тьме мы оставим детей,
когда годы сведут нас на нет;
время светится светом людей,
много лет как покинувших свет.

Жаждущих уверовать так много,
что во храмах тесно стало вновь,
там через обряды ищут Бога,
как через соитие – любовь.

Не наблюдал я никогда
такой же честности во взорах
ни в ком за все мои года,
как в нераскаявшихся ворах.

Сгущается вокруг тугой туман,
а я в упор не вижу черных дней —
природный оптимизм, как талисман,
хранит меня от горя стать умней.

Не сваливай вину свою, старик,
о предках и эпохе спор излишен;
наследственность и век — лишь черновик,
а начисто себя мы сами пишем.

Поскольку предан я мечтам,
то я сижу в тюрьме не весь,
а часть витает где-то там,
и только часть ютится здесь.

Есть безделья, которые выше трудов,
как монеты различной валюты,
есть минуты, которые стоят годов,
и года, что не стоят минуты.

Нужда и несчастье, тоска и позор —
единственно верные средства,
чтоб мысли и света соткался узор,
оставшись потомку в наследство.

То ли поздняя ночь, то ли ранний рассвет.
Тишина. Полумрак. Полусон.
Очень ясно, что Бога в реальности нет.
Только в нас. Ибо мы – это Он.

Со всеми свой и внешностью как все,
я чувствую, не в силах измениться,
что я чужая спица в колесе,
которое не нужно колеснице.

Беды и горечи микробы
витают здесь вокруг и рядом;
тюрьма – такой источник злобы,
что всю страну питает ядом.

Чума, холера, оспа, тиф,
повальный голод, мор детей.
Какой невинный был мотив
у прежних массовых смертей.

В России мы сплоченней и дружней
совсем не от особенной закалки,
а просто мы друг другу здесь нужней,
чтоб выжить в этой соковыжималке.

Суд земной и суд небесный —
вдруг окажутся похожи?
Как боюсь, когда воскресну,
я увидеть те же рожи!

Не зря ученые пред нами
являют наглое зазнайство;
Бог изучает их умами
свое безумное хозяйство.

Среди других есть бог упрямства,
и кто служил ему серьезно,
тому и время, и пространство
сдаются рано или поздно.

Добру доступно все и все с руки,
добру ничто не чуждо и не странно,
окрестности добра столь велики,
что зло в них проживает невозбранно.

В тюрьме, от жизни в отдалении,
слышнее звук душевной речи:
смысл бытия – в сопротивлении
всему, что душит и калечит.

Не скроешь подлинной природы
под слоем пудры и сурьмы,
и как тюрьма – модель свободы,
свобода – копия тюрьмы.

Все цвета здесь – убийственно серы,
наша плоть – воплощенная тленность,
мной утеряно все, кроме веры
в абсолютную жизни бесценность.

Как губка втягивает воду,
как корни всасывают сок,
впитал я с детства несвободу
и после вытравить не смог.

Мои дела, слова и чувства
свободны явно и вполне,
но дрожжи рабства бродят густо
в истоков скрытой глубине.

Тюрьма, конечно, – дно и пропасть,
но даже здесь, в земном аду,
страх – неизменно верный компас,
ведущий в худшую беду.

Тюрьма не терпит лжи и фальши,
чужда словесных украшений
и в этом смысле много дальше
ушла в культуре отношений.

Какие прекрасные русские лица!
Какие раскрытые ясные взоры!
Грабитель. Угонщик. Насильник. Убийца.
Растлитель. И воры, и воры, и воры.

Я лежу, про судьбу размышляя опять
и, конечно, – опять про тюрьму:
хорошо, когда есть по кому тосковать;
хорошо, когда нет по кому.

Сын мой, будь наивен и доверчив,
смейся, плачь от жалости слезами;
времени пылающие смерчи
лучше видеть чистыми глазами.

Тому, кто болен долгим детством,
хотя и вырос, и неглуп,
я полагал бы лучшим средством
с полгода есть тюремный суп.

Под каждым знаменем и флагом,
единым стянуты узлом,
есть зло, одевшееся благом,
и благо, ряженое злом.

Сея разумное, доброе, вечное,
лучше уйти до пришествия осени,
чтобы не видеть, какими увечными
зерна твои вырастают колосьями.