Название книги

У птенцов подрастают крылья

Скребицкий Георгий Алексеевич

ЧЕТВЕРОНОГИЙ НАСТАВНИК И ДРУГ

Мой позорный, с охотничьей точки зрения, поступок с Джеком имел для меня самые неожиданные последствия. У меня не только не отобрали ружье, как я опасался, но, к моему великому изумлению, Михалыч через несколько дней, когда ранки на морде бедного Джека зажили, сам предложил мне взять его с собой на охоту.

Я не поверил ушам, решил, что Михалыч подсмеивается надо мной. Мама, которая была тут же в комнате, тоже с изумлением взглянула на Михалыча. Но он совершенно серьезно продолжал:

— Вот теперь, именно теперь я и могу ему вполне доверить собаку. Сам уж научен горьким опытом.

Теперь ни носиться как угорелый, ни стрелять куда попало не будет.

Мама недоверчиво покачала головой. А я, я даже не знал, как отнестись мне к словам Михалыча. Не шутит ли он?

После обеда Михалыч позвал меня к себе в кабинет и прочел пространную лекцию о том, как надо охотиться с подружейной собакой. Все эти наставления я прослушал с глубоким вниманием.

Выходя из кабинета, я чувствовал себя уже совсем другим человеком, совсем взрослым. Я пошел к себе в комнату и вновь снял со стены ружье, к которому не прикасался все эти дни.

Вечером мы с Михалычем набивали для меня патроны, а рано утром я уже открыто пошел на охоту с Джеком.

— Не отпускай его слишком далеко от себя, — давал мне последние наставления Михалыч, — не позволяй особенно своевольничать.

— Не беспокойтесь, буду придерживать, — солидно ответил я и тут же приказал: — Джек, к ноге, иди рядом!

Эта охота оказалась куда удачней предыдущей. В поле мы нашли много перепелов; я расстрелял все патроны и почти под самый конец, когда их запас уже истощился, застрелил влет перепелку.

Тут, правда, произошла маленькая оплошность. Увидя, что птица упала, мы с Джеком забыли все правила охоты, все наставления Михалыча и взапуски понеслись к упавшей в овес добыче.

Джек нашел ее, схватил в зубы и, широко улыбаясь всей своей добродушной рожицей, подал мне прямо в руки. Этим он как бы подтвердил, что признает меня настоящим охотником. Ведь раньше он отдавал дичь только Михалычу, а на меня даже слегка ворчал, когда я пытался ее у него отнять.

Оба, очень довольные и друг другом и удачной охотой, мы вернулись домой и принесли застреленную влет перепелку.

После этого Михалыч уже совершенно спокойно отпускал со мной на охоту Джека. Мама тоже перестала тревожиться, что я «бог знает что натворю с ружьем». Я сделался общепризнанным охотником. И все же теперь, уже через много-много лет, должен признаться, что в поле и на болоте, оставаясь вдвоем, мы с Джеком частенько вели себя совсем не так, как полагается по охотничьим правилам.

Когда мне удавалось застрелить дичь, я обычно забывал послать Джека, чтобы он принес ее мне, а сам бросался ее искать. Джек тоже не дожидался моего приказания, он тут же срывался со стойки и несся мне помогать. А уж когда дичь бывала не убита, только ранена и пыталась удрать, тут уж мы оба бросались ее ловить, забывая все на свете.

И вот что удивительно: когда на охоту с нами шел Михалыч, Джек сразу становился неузнаваемым. После выстрела он стоял на стойке как мертвый и бежал, только когда Михалыч ему это приказывал.

Я до сих пор просто не могу понять, как я, тогда еще совсем мальчишка, не испортил его, не приучил срываться со стойки и гоняться за дичью. Все это он делал очень охотно, даже иной раз, гоняясь за раненой птицей, громко лаял, что уже для дичной собаки совершенно недопустимо. Но стоило только пойти на охоту Михалычу, и Джек снова превращался в идеально выдрессированную собаку.

Мало того, спустя год-другой, когда я уже действительно усвоил все правила охоты, перестал бегать за убитой или раненой дичью, Джек сразу же отвык от недостойных для подружейной собаки выходок.

Вспоминая теперь, спустя пятьдесят лет, своего старого четвероногого друга, я должен сказать, что Джек был моим вторым учителем на охоте; Михалыч — первым, а Джек — вторым.

Я не сумел испортить его, сделать шалым, бестолковым псом, какие частенько встречаются у молодых, неопытных охотников. Природный ум и великолепная дрессировка с честью устояли перед моей ребяческой горячностью и неопытностью.

Зато Джек, верно и сам того не понимая, сделал очень многое, чтобы воспитать меня, как охотника. Только тот, кто сам охотится с подружейной собакой, поймет меня.

Хороший подружейный пес — это не просто помощник на охоте, отыскивающий дичь и выпугивающий ее, — нет, это гораздо больше: это верный друг охотника, разделяющий с ним весь азарт, всю захватывающую душу страсть охоты; это чуткий товарищ, который приходит в восторг от удачного выстрела и в уныние от промахов.

Как опытный охотник направляет своего четвероногого друга туда, где, по его соображениям, должна находиться дичь, помогает псу найти ее, точно так же опытный, умный пес ведет за собой на охоте начинающего новичка. При этом он иногда становится сам шаловливее, менее сдержанным, позволяет себе такие вольности, какие никогда не позволит со старым, солидным охотником. Но все его шалости, все его вольности пропадают по мере того, как его юный друг и хозяин становится взрослее и серьезнее на охоте.

Именно так вел себя мой незабываемый старый друг Джек, первый четвероногий друг, с которым я познал и пережил ни с чем не сравнимое и никогда не забываемое счастье — счастье начинающего охотника.

Как опытный охотник направляет своего четвероногого друга

У птенцов подрастают крылья.

Не сидится в гнезде молодежи.

Вечера у костра полюбил я,

Мне приволье всего дороже.

РАЗГОВОР ПО ДУШАМ

У птенцов подрастают крылья, молодежи тесно становится в родном гнезде, тянет выбраться из него, сперва кое-как, хоть недалеко, перепархивая с дерева на дерево, с куста на куст, полетать вокруг, ознакомиться с тем, что есть поблизости.

Это еще не дальние перелеты в чужие края, даже еще не кочевки в соседние поля и леса — это пока еще только проба сил, подготовительная тренировка к предстоящим скитаниям.

Такие птенцы-подростки, едва слетевшие с гнезда и начавшие перепархивать с ветки на ветку, зовутся слётками, или поршками. Эти слетки, или поршки, есть не только в птичьей семье, но и в людской.

В начале жизни наступает пора, когда уже перестаешь быть ребенком, а до юноши еще не дорос. Подросток — говорят про тебя. И это очень точно, очень верно сказано. Уже не малыш, но еще и не взрослый, а именно подросток, вот так, как в лесу бывает молодой подлесок.

И всё в эту пору у тебя подрастает: и туловище, и особенно руки и ноги. Они становятся какими-то несуразно длинными. Дома не успевают отпускать рукава у курточки и брюки. Только все сделали как следует, а через месяц глядь — опять уже коротки.

В такую пору и голос, как говорят, ломается. Он то по-детски тонкий, то вдруг забасит, точь-в-точь как у подростка-петушка: это уже не цыплячий писк, но еще и не петушиное пенье, а так, что-то промежуточное, толком и не разберешь что.

Подросток уже не ребенок; хочется быть взрослым, свободным от повседневной опеки, независимым. И желания, и интересы появляются не детские. И знакомства, и дружба завязываются по-новому, уже не на почве прежних детских игр. Но вместе с тем сколько совсем еще детского остается в душе, в интересах, в делах.

Я отлично помню себя в эту пору. Я уже имел настоящее охотничье ружье, ходил со взрослыми на охоту и в то же время частенько, гуляя один в саду или в лесу, играл сам с собой в охоту. Суковатая палка превращалась в ружье, а пеньки и наросты на деревьях — в птиц и зверей. И, скажу правду, до сих пор не знаю, какая из двух охот, настоящая или придуманная, была мне более интересна.

Детство еще не ушло, не отпускало, тянуло к себе, юность уже звала вперед, манила куда-то в неведомые дали. Именно об этой поре жизни так хорошо сказано у Герцена в его «Былом и думах»: «Ребячество» с двумя-тремя годами юности — самая полная, самая изящная, самая наша часть жизни да и чуть и не самая важная: она незаметно определяет все будущее».

Ранняя юность — тревожное, но чудесное время, время новых знакомств, новых увлечений, «время первых пробных полетов вокруг родного гнезда».

И дальше в той же книге Герцен пишет: «Каждая жизнь интересна если не в отношении к личности, to к люхе, к стране, в которой она живет».

В лом мне посчастливилось. Лично мое «ребячество» с двумя-тремя годами юности — это 1917–1921 годы. Это первые годы революции. Пусть я тогда был еще слишком юн и не мог многое понять, оценить, осмыслить. Но я все-таки был живым свидетелем того, как повсюду, будто вековые, уже одряхлевшие деревья, рушились старые устои жизни и на смену им появлялись первые ростки нового, никогда и нигде дотоле не виданного.

В своей повести я буду писать только о том, чему был лично свидетелем, что увидел сам глазами подростка, или о том, что узнал от своих тогдашних друзей. Пусть это будут немногие строки, порой всего лишь отдельные отрывочные заметки о больших, важных событиях. Но и об этих событиях я хочу рассказать, как о чем-то своем, мной лично пережитом.

Итак, у птенцов подрастают крылья… Настала пора вылетать из гнезда, вылетать и впервые знакомиться с тем, что тебя окружает.

Об этом-то я и расскажу вам, мои дорогие друзья-читатели, в своей повести «У птенцов подрастают крылья», которая является продолжением моей книги о детстве — «От первых проталин до первой грозы».

— Довольно. Хорошо. Очень хорошо! — прервал меня экзаменатор. Он снял очки и, протирая их, улыбнулся приветливо, совсем по-домашнему. — Можете идти домой.

Не чуя от радости ног, я вышел в широкий коридор.

Ах, как хотелось припуститься во весь дух по этому блестящему, как стекло, паркету! Однако я сдержался и чинно вошел в просторную приемную.

— Ну как, сдал? — волнуясь, спросила мама.

Я не успел ответить. Мой ликующий вид сказал все без слов.

— Сдал! Слава богу, слава богу! — просияла мама и стала сразу такая молодая, такая счастливая. — Нужно сейчас же на почту, Михалычу телеграмму дать: он ведь ждет, тоже волнуется.

Я кивнул. На душе было слишком хорошо, даже не хотелось говорить. Да и разве выразишь словами настоящее, полное счастье!

Мы сели на диванчик. Маме не терпелось узнать все подробно, что меня спрашивали, что и как я отвечал.

Я вкратце рассказал. Мама слушала, широко раскрыв глаза, улыбаясь и поминутно качая головой.

— Так и сказал: «Хорошо, очень хорошо!»? — переспросила она, видимо желая еще раз услышать, как меня похвалил учитель. И потом, глубоко вздохнув, украдкой перекрестилась. — Ну и слава богу. Теперь можешь все лето отдыхать, ловить рыбу, бабочек… Что хочешь, то и делай.

— Мама, а отпустишь меня с ребятами на рыбалку с ночевкой? — быстро спросил я, спеша воспользоваться такой подходящей минутой.

— Отпущу, и с ночевкой отпущу, — счастливо улыбаясь, ответила мама. Но тут же, будто спохватившись, прибавила: — Только, конечно, если погода хорошая. А в дождь, в сырость разве можно.

— Нет, нет, в хорошую погоду, — перебил я, видя, что разговор принимает нежелательный оборот.

На это мама только рукой махнула: что, мол, с тобой теперь поделаешь!

В это время из коридора вышел какой-то важный господин в в синем мундире с золотыми пуговицами. Он подошел к нам и, приветливо улыбаясь, протянул маме руку.

— Поздравляю. Ваш сын сдал все экзамены. Мы его принимаем в пятый класс.

— Хорошо сдал? — сияя от счастья, спросила мама.

— Хорошо, молодец! — и господин в мундире потрепал меня по плечу. — Осенью придет к нам, будет у нас учиться.

— А как же теперь… — мама немножко замялась, — теперь, после революции, все по-старому будет, или как-нибудь по-другому, по-новому?

Господин пожал плечами.

— Думаю, по-старому. Пока никаких указаний не имеем.

Мама облегченно вздохнула.

Мы спустились в прихожую. Старичок швейцар засуетился, подавая маме летнее пальто, шляпу и зонтик.

Одевая пальто, мама не выдержала. Она кивнула головой в мою сторону и сказала старичку:

— А мой-то в пятый класс выдержал. С осени у вас учиться будет.

— Вот это хорошо. Это очень хорошо! — почему-то обрадовался швейцар. — Я ихние галошки тогда крестиком помечу, чтобы не перепутали, не переменили. Это ведь детвора. За ними только гляди да гляди!

У птенцов подрастают крылья, стр. 27

Михалыч бросился к собаке, увидел на морде запекшуюся кровь и сразу все понял. Он быстро и осторожно ощупал раненое ухо, щеку, потом выпрямился, взглянул на меня и, ничего не сказав, повернулся, пошел в дом.

Джек побежал следом за Михалычем. А я остался как пригвожденный к месту.

Ох, лучше бы Михалыч закричал, даже первый раз в жизни ударил бы меня! Мне это было бы в тысячу раз легче…

— Юра, ты что ж в дом не идешь? Убил что-нибудь? — спросила мама, выходя на крыльцо, и тут же остановилась. — Что, что случилось? — чуть не вскрикнула она.

— Ранил Джека, нечаянно… — только мог ответить я.

— Сильно ранил? Где он?

Мама побежала в дом. Потом снова вернулась ко мне.

— Не волнуйся, ничего страшного. Чуть-чуть в ухо попало, — успокаивала она меня.

— А он не умрет от заражения крови?

— Конечно, нет. Михалыч уже промыл ранки спиртом и йодом прижег.

— Михалыч не простит теперь, — в отчаянии сказал я сквозь слезы.

— Простит, непременно простит, — уверяла мама. — Он и не сердится. Он сам очень испугался за Джека.

Мама торопливо ушла в дом и вот уже спешит назад, тащит за руку Михалыча. И тот совсем не сердится. Такой же добрый, как всегда, даже улыбается, грозит мне пальцем.

— Ведь говорил паршивцу: рано еще одному с собакой ходить. Не послушался!

— Михалыч, простите… Я всегда, всегда вас буду слушаться. — Я бросился на шею к Михалычу.

— Ну ладно, ладно уж, — говорил он, потрепав меня по плечу. — Хорошо еще, что все благополучно кончилось.

— А у Джека не будет заражения крови?

— Какие пустяки, при чем тут заражение…

Мы все трое вошли в кабинет. Джек лежал на диване, на чистой, только что подложенной ему Михалычем простыне. Он, видимо, чувствовал, что сейчас он является центром всеобщего внимания, и пользовался этим с большим удовольствием.

Ухо и щека зажили у него через два-три дня. Михалыч хотел сначала вынуть дробинки, а потом решил, что не стоит: только лишний раз делать ему больно. Так они и остались у Джека на всю жизнь, как неоспоримое доказательство того, что с охотничьим ружьем надо обращаться крайне осторожно.

Этот урок я запомнил на всю жизнь.

ЧЕТВЕРОНОГИЙ НАСТАВНИК И ДРУГ

Мой позорный, с охотничьей точки зрения, поступок с Джеком имел для меня самые неожиданные последствия. У меня не только не отобрали ружье, как я опасался, но, к моему великому изумлению, Михалыч через несколько дней, когда ранки на морде бедного Джека зажили, сам предложил мне взять его с собой на охоту.

Я не поверил ушам, решил, что Михалыч подсмеивается надо мной. Мама, которая была тут же в комнате, тоже с изумлением взглянула на Михалыча. Но он совершенно серьезно продолжал:

— Вот теперь, именно теперь я и могу ему вполне доверить собаку. Сам уж научен горьким опытом.

Теперь ни носиться как угорелый, ни стрелять куда попало не будет.

Мама недоверчиво покачала головой. А я, я даже не знал, как отнестись мне к словам Михалыча. Не шутит ли он?

После обеда Михалыч позвал меня к себе в кабинет и прочел пространную лекцию о том, как надо охотиться с подружейной собакой. Все эти наставления я прослушал с глубоким вниманием.

Выходя из кабинета, я чувствовал себя уже совсем другим человеком, совсем взрослым. Я пошел к себе в комнату и вновь снял со стены ружье, к которому не прикасался все эти дни.

Вечером мы с Михалычем набивали для меня патроны, а рано утром я уже открыто пошел на охоту с Джеком.

— Не отпускай его слишком далеко от себя, — давал мне последние наставления Михалыч, — не позволяй особенно своевольничать.

— Не беспокойтесь, буду придерживать, — солидно ответил я и тут же приказал: — Джек, к ноге, иди рядом!

Эта охота оказалась куда удачней предыдущей. В поле мы нашли много перепелов; я расстрелял все патроны и почти под самый конец, когда их запас уже истощился, застрелил влет перепелку.

Тут, правда, произошла маленькая оплошность. Увидя, что птица упала, мы с Джеком забыли все правила охоты, все наставления Михалыча и взапуски понеслись к упавшей в овес добыче.

Джек нашел ее, схватил в зубы и, широко улыбаясь всей своей добродушной рожицей, подал мне прямо в руки. Этим он как бы подтвердил, что признает меня настоящим охотником. Ведь раньше он отдавал дичь только Михалычу, а на меня даже слегка ворчал, когда я пытался ее у него отнять.

Оба, очень довольные и друг другом и удачной охотой, мы вернулись домой и принесли застреленную влет перепелку.

После этого Михалыч уже совершенно спокойно отпускал со мной на охоту Джека. Мама тоже перестала тревожиться, что я «бог знает что натворю с ружьем». Я сделался общепризнанным охотником. И все же теперь, уже через много-много лет, должен признаться, что в поле и на болоте, оставаясь вдвоем, мы с Джеком частенько вели себя совсем не так, как полагается по охотничьим правилам.

Когда мне удавалось застрелить дичь, я обычно забывал послать Джека, чтобы он принес ее мне, а сам бросался ее искать. Джек тоже не дожидался моего приказания, он тут же срывался со стойки и несся мне помогать. А уж когда дичь бывала не убита, только ранена и пыталась удрать, тут уж мы оба бросались ее ловить, забывая все на свете.

И вот что удивительно: когда на охоту с нами шел Михалыч, Джек сразу становился неузнаваемым. После выстрела он стоял на стойке как мертвый и бежал, только когда Михалыч ему это приказывал.

Я до сих пор просто не могу понять, как я, тогда еще совсем мальчишка, не испортил его, не приучил срываться со стойки и гоняться за дичью. Все это он делал очень охотно, даже иной раз, гоняясь за раненой птицей, громко лаял, что уже для дичной собаки совершенно недопустимо. Но стоило только пойти на охоту Михалычу, и Джек снова превращался в идеально выдрессированную собаку.

Мало того, спустя год-другой, когда я уже действительно усвоил все правила охоты, перестал бегать за убитой или раненой дичью, Джек сразу же отвык от недостойных для подружейной собаки выходок.

Вспоминая теперь, спустя пятьдесят лет, своего старого четвероногого друга, я должен сказать, что Джек был моим вторым учителем на охоте; Михалыч — первым, а Джек — вторым.

Я не сумел испортить его, сделать шалым, бестолковым псом, какие частенько встречаются у молодых, неопытных охотников. Природный ум и великолепная дрессировка с честью устояли перед моей ребяческой горячностью и неопытностью.

Зато Джек, верно и сам того не понимая, сделал очень многое, чтобы воспитать меня, как охотника. Только тот, кто сам охотится с подружейной собакой, поймет меня.

Хороший подружейный пес — это не просто помощник на охоте, отыскивающий дичь и выпугивающий ее, — нет, это гораздо больше: это верный друг охотника, разделяющий с ним весь азарт, всю захватывающую душу страсть охоты; это чуткий товарищ, который приходит в восторг от удачного выстрела и в уныние от промахов.

Как опытный охотник направляет своего четвероногого друга туда, где, по его соображениям, должна находиться дичь, помогает псу найти ее, точно так же опытный, умный пес ведет за собой на охоте начинающего новичка. При этом он иногда становится сам шаловливее, менее сдержанным, позволяет себе такие вольности, какие никогда не позволит со старым, солидным охотником. Но все его шалости, все его вольности пропадают по мере того, как его юный друг и хозяин становится взрослее и серьезнее на охоте.

Именно так вел себя мой незабываемый старый друг Джек, первый четвероногий друг, с которым я познал и пережил ни с чем не сравнимое и никогда не забываемое счастье — счастье начинающего охотника.

ЕЩЕ НОВЫЙ ПРИЯТЕЛЬ

Увлекшись охотой с подружейной собакой, я даже стал реже встречаться с Мишей и Алешей. Алеша никогда не интересовался охотой, зато Миша был страстный охотник, но только не за дичью, а за зайцами. Он даже держал у себя во дворе гончую собаку и частенько мечтал, как мы с ним осенью пойдем в лес гонять зайчишек. Увы, это были только мечты: ведь осенью я должен был ехать учиться в Москву. Какие уж тут зайцы!