Охотник — одна из древних людских профессий. Именно этим ремеслом еще с детства мечтал заниматься Геннадий Соловьев. Он часто думал о промысле, охотился, когда выпадала такая возможность. После службы в армии Геннадий уехал в Красноярский край, какое-то время провел в разных местах Туруханского района и осел уже в Бахте. В сети Instagram известного таежного охотника можно отыскать вот по этому адресу: https://www.instagram.com/gennadysolovyov/ .

Почему известного? Потому что Геннадий снимался в кино. Он стал главным героем четырехсерийной неигровой ленты «Счастливые люди», в которой была показана жизнь обычных людей его села. Каждая серия была посвящена одному сезону года. В ведении Геннадия — полторы тысячи квадратных километров тайги. В течении зимы по этому участку нужно было совершить обход, чтобы проверить ловушки, расставленные на зверя. Остальные три сезона — подготовка к зимнему периоду. Это вкратце.

Группа в Instagram создана по кадрам из фильма «Счастливые люди», и путешествовать здесь очень интересно. Например, нашлась вот такая любопытная фотография.

Кажется, как будто разговор идет с волшебной щукой, которая запросто может исполнить три твоих желания. А на самом деле это зимняя ловля рыбы.

На страничке вообще очень много кадров с животными. К снимку с росомахой дается вот такое пояснение:

— Росомаха способна убить животное в 5 раз больше себя, например, лося. Росомаха – свирепый хищник. Она может даже рискнуть вступить в схватку с медведем

А там, где запечатлена лисица, можно найти свод правил охоты на этого зверя с манком. Вот первые три из 13 правил, чтобы появилось преставление: » 1. Охотник всемерно скрывает свое присутствие. Если лиса его заметила, манить ни в коем случае не следует. 2. Для успешного подхода к лисице и маскировки необходимы белый халат или балахон и полевой бинокль. 3. Охотник должен идти против ветра; самое большее, что допускается — идти под углом к ветру».

Наверное, кому-то из охотящейся среды эти советы очень пригодятся.

К одной из фотографий встречается описание дня охотника: «Но вообще день охотника такой: подъем затемно. И до вечера по лесу, насторожка или проверка ловушек. Дорога с ловушками называется «путик». Осенью охотники в тайге от темна до темна, по 10—12 часов. Осенью работы больше, в это время главное — подремонтировать ловушки, заготовить приваду, насторожить путики, плюс собаки постоянно лают на кого-нибудь, и надо идти к ним. А зимой только проверка ловушек. Собаки уже не идут за соболем — снег глубокий. Зимний день короткий, но обычно охотник управляется часов за 5—6». Несмотря на присутствие специальных слов, значение которых нужно отдельно просматривать, все равно как бы погружаешься в дневной процесс деятельности охотника и явно его себе представляешь.

Есть в блоге публикации об охотничьих лыжах, оптимальном снаряжении, заготовке дров на ночь с помощью пилы, лучших дровах для костра, о поведении собаки на охоте, о кетах — чудом сохранившейся народности, проживающей вдоль берегов Енисея, и т.д. А здесь рассуждения о километраже на охоте:

— Ну, в путь. Сегодня предстоит пройти четырнадцать километров. Все расстояния уже давно высчитаны, а места знакомы. Да ещё в сторону за мясом — в каждый конец по километру. Вот и считай, больше полутора десятков выходит. Это одного только хода часов пять-шесть, да ещё на обед у костра около часа, да у капканов какое-то время уйдёт. Засветло вряд ли вернусь.

Геннадий соловьев охотник умер

Михаил Тарковский. Портрет охотника.

Геннадий Викторович Соловьев — охотник-промысловик, сам родом из-под Канска, потомок ссыльных крестьян. Еще мальчишкой мечтал о промысле, охотясь при любой возможности, после армии уехал в Туруханский район (Красноярского края) и жил там в разных местах, пока в конце концов не осел в Бахте, где был подходящий участок и школа для трех его сыновей, и где мы вместе работали охотниками.
Более работящих людей я не встречал. Пребывание в тайге было для него праздником, а охота — любимым делом, не мешая оставаться прекрасным плотником, столяром, жестянщиком, механиком, рыбаком, скотником, крестьянином и просто отличным товарищем. Мало того, что он все умел, он ощущал себя носителем этого уменья, и поэтому всегда охотно помогал советом, причем как бы с запасом, с избытком и огорчаясь, если совет оказывался кому-то не по плечу. Был он лучшим охотником района, гвардейцем промысла, не курил, почти не пил, но не пропускал ни одного сборища охотников и всегда сидел до утра, терпя и дым, и шум ради общения с товарищами.
Был он среднего роста, с неширокими покатыми плечами, но под рубахой невероятно крепкий и весь обложенный мощными короткими мышцами. У него были серые, немного слезящиеся глаза в розоватых веках и горбина-шишка на носу, след от травмы, придающая его русобородому лицу некоторое сходство с сохатым, которых, он, не жалея ног, бил много лет на своем богатом ельниками и осинниками участке. Ладно скроенный, он будто в благодарность за это и сам все делал отлично — основательно, красиво и с эдаким оттягом в движениях, любил, не глядя, даже не метнуть, а отпустить нож или топор в доску.
Когда первый раз мы встретились, я, сопя, тащил на реку свежесобранный мотор, и Гена одобрительно сказал: «Таскай-таскай, потом он тебя таскать будет». Говорил он низким грубоватым голосом, всегда кратко, всегда по делу и всегда подходя к вопросу с неожиданной стороны.
Он держал двух коров, рыбачил, добывал больше всех пушнины, растил трех сыновей, которых грозно называл «лоботрясами», и без конца переделывал печку в бане, добиваясь пара, никогда его не устраивавшего. Был он вечно в работе, разрывался между хозяйством и тайгой, чувствовал хребтом каждый ушедший день жизни и не знал покоя, а только видел, что постоянно с чем-то без толку борется, то с часто не понимающей его женой, то с начальством, то с радикулитом. Однажды он поссорился с женой под Новый год и ушел в тайгу, где провел праздник в полном одиночестве. Мы с товарищами собирались поздравить его по рации, но закрутились и забыли, и было стыдно, хоть мы и знали, что он не обидится. Через несколько дней мы гуляли у Игоря Агафонова, а когда вышли на улицу дыхнуть свежего воздуха, увидели в сгущающихся сумерках небольшую фигуру с карабином, идущую вперевалочку на широких лыжах. Не дав опомниться, мы затащили Гену в избу, заставили выпить коньяка, и он сидел у стола, скусывая льдышки с усов, с красными от ветра глазами и смущенной улыбкой непьющего человека.
Дерево он видел насквозь, умел несколькими ударами топора освободить таящиеся в нем силы и использовал для дела любой сучок. Помню, как рявкнул он на старшего сына за то, что, когда мостили через ручей переправу для «Бурана», Денис отхватил топориком лишнюю ветку от елочки, а каждая ветка, обрастая льдом, дает дополнительную опору.
Плохо знавшие Гену считали его расчетливым и прагматичным куркулем, и тому причиной были некоторые его черты. Придя за чем-то к человеку, Гена с порога и без проволочек говорил, что ему надо, а не мялся, не заводил рака за камень, спрашивая, как делишки-ребятишки и так далее. Действительно, в работе он был трезвым и разумным человеком, но трудно быть иным, имея в ведении такой сложный механизм, как огромный, в полторы тысячи квадратных километров, охотничий участок. Как всякий, он делал ошибки и не стыдился в них признаваться, рассказывая о них с обстоятельным удовольствием.

Охота в Карелии

Счастливые люди. Рассказы.

Счастливые люди. Рассказы.

Сообщение Nalim » 21 мар 2018, 14:27, Ср

Геннадий Викторович Соловьев — промысловик, герой фильма «Счастливые люди» написал интереснейшие рассказы, которые с радостью публикуют журналы. Представляем вашему вниманию произведения «Скотинник» и «Горький выстрел».

Геннадий Соловьев,
пос. Бахта, Туруханский р-н,
Красноярский край.

Лето выдалось жаркое, почти все лето по горизонту ходили тучки, все-ляя надежду на ливни, но распыляясь небольшим теплым дождиком и сухи-ми грозами. Горела Иркутская область, Эвенкия. Туруханский район тоже не отставал. Старики говорили:

— Ну, осенью зальет, не может такого быть, чтоб так парило и не возвра-тилось.

Половина сентября прошла таким же сухим и жарким, и так радовавшая в начале лета богатая завязь на ягоду и орех, вся подгорела и засохла. Зато в это лето напарило как никогда гнуса, и от него не было спасения. Плохо по-могали магазинные мази, и если люди ходили в сетках, то бедным животным оставалось только забиться в тёмное место. У собак были разъедены в кровь глаза и уши, а скотина отказывалась пастись днём. Набивалась, и своя, и чу-жая, в какой-нибудь сенник или стайку. Но сибирский народ неунывающий, и какая бы ни была неприятность, всегда найдет в ней смешинку. Так и здесь говорили:

— Ну и что, что мошки много, зато приезжих далеко видать.

Подмечено точно, потому что, зная, что их ждет на улице, местные наде-вали сетку или мазались какой-нибудь убойной мазью, намешанную с дег-тем, и шли по улице спокойно. Сошедшие с судна люди сразу попадали в об-лако жадной живой пыли и начинали отчаянно отмахиваться.

По улице небольшой деревушки, стоявшей на берегу Енисея, не спеша шел среднего роста бородатый мужик. Одет он был в камуфляжный костюм и военного образца фуражку, которая делала его похожим на кубинского ли-дера Фиделя Кастро, только борода русая.

— Федя! Фе-е-едор! – послышался женский крик. Мужик заозирался, но улица была пуста. Постояв немного, мужик хотел продолжить свой путь, но голос, в котором уже появились командирский нетерпеливые нотки, повто-рил: — Федор, подожди!

Из неприметной калитки вышла пожилая женщина.

— Федор, подойди сюда, — сказала она.

Федор постоял, что-то обдумывая, и нехотя побрел навстречу. Они были давно знакомы, когда-то, лет двадцать назад жили в другом, большом посел-ке; не дружили — были просто соседями. В разное время и по разным причи-нам они уехали из того места и, по воле судьбы осели в этом небольшом та-ёжном поселке, стоявшем на красивейшем сливе двух рек. Дружить они так и не стали, а отношения установились вроде как с дальней родней. Какая-то

невидимая спайка получилась от их совместного проживания за те далекие годы. Женщина встревожено двинулась навстречу Федору:

— Федя, зайди, посмотри, кажется, нетель медведь задрал, так и трясется бедная!

Федор молча прошел мимо хозяйки в ограду, хозяйка, идя следом, ука-зывала:

— Вон там, под навесом, в загончике она.

Федор продолжал идти молча, он знал подворье. Рослая и отъевшаяся за лето телка стояла неподвижно, в основании правой лопатки была рана в виде белых полос. Федор взял валявшийся на земле прутик и легонько хлестанул ее, заставляя пройтись по загону. Телка легко передвинулась, не хромая.

— Да, Дарья, это медведь, и медведь, который уже где-то охотился, опыт-ный. Или телка у тебя сильно резвая, или что-то другое ему помешало, но удара у него не получилось.

Федор работал штатным охотником в совхозе и будучи не новичком в таёжном деле, знал этот страшный удар когтистой лапы, который валил и ло-сей и оленей. Пробивая в основании лопатки шкуру, зацепляя когтями за ло-патку, зверь рвал у жертвы связки, лишая ее резвости и изворотливости, а там… Как говорится, главное сделано, остается свалить и поесть.

— Ну, Дарья, ничем помочь не могу. Вокруг раны обмажь йодом или дёг-тем, да и держи в тёмном месте, чтоб мухи не досаждали, — и, повернувшись, пошел к выходу.

— Федор. Я ведь не об этом! – сказала хозяйка. – Убить его надо.

— Конечно, надо, но я здесь при чём? – буркнул Федор.

— Как причём! – взвилась Дарья. – У тебя ж собаки, ружье, ты ведь охот-ник!

— Дак у всей деревни ружья и собаки и все охотники, даже кому и не надо, — отговаривался Федор, продолжая свой путь к выходу.

— Дак он же за ней в деревню зашёл! Аж до самой колонки! Утром след был на дороге, — сказала Дарья. Это был её последний довод.

— Дарья, ну где я его буду искать? Посмотри, везде пожары, он, может, проходной и сейчас идет километров за пятнадцать отсюда, — оправдывался Федор, который только вчера выехал из тайги (он завозил продукты на охот-сезон) и ему хотелось отдохнуть, а не шариться неизвестно где в поисках неизвестно чего.

— Федя! Ты где живешь-то? Ведь уж двух коров который день найти не могут! – воскликнула Дарья.

Скотина в деревне бродила на вольном выпасе и, бывало, коровы уходи-ли куда-нибудь на старые вырубки или вверх по реке дня на два-три, и потом приходили домой сами, с разбухшими сосками и выменем и, стоя рядом с домом, ревели, как дикие звери. Хозяйки, и матерясь, и жалея скотину, начи-нали осторожно их раздаивать. Но случай с Хохловской тёлкой занес сомне-ния и тревогу: сами ли они удрали пастись или уже лежат где-то, прикопан-ные хозяйственным косолапым. Этот случай взбудоражил деревню, сразу вспомнили и как собаки орут по ночам («ну, прямо на приступ, так орали, так

орали, особенно под утро, — говорили бабы) и собачий лай в тайге недалеко от деревни.

Всего этого Федор не знал, и, дослушав Дарью, сказал:

— Ладно, что-нибудь придумаем.

Вечером почти вся молодежь ходила с ружьями, встречались и догова-ривались, кто и где будет караулить и где самое надежное место сделать за-сидку. Старший сын Федора тоже засобирался. Отец молча наблюдал, как сын с деловым видом перебирал пули.

— С Петром пойдем за пилораму, — взглянув на отца, сказал парень. – Там старая помойка и медвежьи следы вокруг.

Федор, помолчав, сказал:

— Сильно много охотников. Спугнете вы его. – Еще немного подумав, добавил: — Денис, не забывай золотое правило охотника, стреляй только то-гда, когда точно убедишься, увидишь, что это зверь. И сам пойдешь домой – иди с включенным фонарем, а то много горячих и желающих отличиться.

Утром выяснилось, что медведь приходил, но, как и предполагал Федор, фыкнув пару раз в густом мелколесье, ушел, еле потрескивая сухими ветками на земле. Погода, вроде, стала меняться, подул восток, который всегда при-носил слякоть.

— Хоть бы чуть-чуть полило, — подумал Федор. – Речки совсем обсохли, проблема будет заезжать в верхние избушки.

Речка, по которой охотился Федор, была вертлява и порожиста, и в мел-кую воду заброска доставалась потом и кровью. Пока Федор был в тайге, за-везли свежих продуктов, и он решил сходить в магазин, посмотреть и чего-нибудь прикупить. В прохладном и притемнённом помещении народу было мало. Федор поздоровался, стал рассматривать новые крупы, когда зашла еще одна посетительница и сказала новость: что Агашин Сергей нашел свою корову и спугнул с неё медведя. Сергей жил рядом с магазином и на обрат-ном пути Федор к нему зашёл – тот как раз был во дворе. Поздоровавшись спросил, правда ли то, что он услышал в магазине? Сергей рассказал все, как было, и как напугался, когда медведь кинулся бежать от него. Федор упрек-нул мужика, что, зная обстановку, пошел без ружья.

— Ведь ты, Серега, мог рядом с кормилицей своей и лечь. Можно сказать, повезло тебе.

— Да я сегодня соберу мужиков! Мы его, суку, там и завалим, — грозился Сергей.

Федор, выслушав, какие кары ждут разбойника, сказал:

— У меня к тебе, Сергей, будет просьба. Если хочешь наказать обидчика, никому не говори – где и как, иначе все испортят, я сам им займусь.

Сергей сразу согласился. Федор, придя домой, быстро переоделся, взял двустволку, и с кобелем на поводке пошел в указанное Сергеем место. Оно было в пойме реки и густо заросло черемушником и высоким, толщиной в ногу, тальником. Дойдя до принесенной весенней водой коряги, о которой говорил Серёга, Федор отпустил принюхивающегося кобеля с поводка. Тот на махах скрылся по тропе, туннелью выделяющейся среди густого чере-

мушника и папоротника. Послышалась какая-то грызня и собачий визг. Ски-нув ружье, быстро, но весь настороже, с готовым к выстрелу оружием, по-спешил к этому месту. Там шла настоящая битва. Федоров кобель дрался с двумя деревенскими псами. Схватив дрын, Федор сразу изменил картину боя, противники позорно бежали. Осмотрев кобеля и никаких ран не обнаружив, он его привязал.

От коровы осталось немного, видать, хорошо помогли собаки. По всему было видно, что у них с медведем негласный договор: «ты ночью, мы – днем, коров много, зачем ругаться?» Хорошего места, чтобы сделать лабаз, не было – везде тальник и черемуха. Если сделать засидку на земле, то вообще ничего не увидишь. Как Федор ни мараковал, лучше трех талин, расположенных прямо рядом с привадой, места не было. Вырубив в стороне палки для пере-кладин, Федор полез на талину делать лабаз. К приваде было близко, и он хо-тел сделать лабаз повыше, но, поднявшись по дереву до середины, талина под тяжестью стала клониться набок. Ничего не оставалось, как делать лабаз на этой высоте, потому, что другие талины были еще тоньше. Привязав пере-кладины к трем талинам, он уселся на них и опробовал свое сооружение на удобство при стрельбе. Закрепленный между талин лабаз стал жестче, но все равно, когда налетал порыв ветра, его клонило в сторону, а ветер нагонял и нагонял небесной хмари и стал уже совсем свежий. К вечеру погода совсем поменялась, с опозданием осень принесла свои дожди и сырость.

Прикинув расстояние, Федор вышел из дому так, чтобы засветло уже быть на лабазе. Но не подрассчитав, что погода пасмурная, он подошел к ме-сту уже в сумерках. Постоял у тропы-тоннеля, послушал. Слышались только порывы ветра и шелест ветвей, лист еще не опал, и в зарослях было уже по-чти темно. Представив, как он пойдет по этому темному, шелестящему тон-нелю, и что там может быть, ему стало как-то не очень уютно. Постояв еще секунд десять, он со взведенным ружьем, осторожно, прислушиваясь, дви-нулся к лабазу. Забравшись на лабаз, сразу почувствовал себя спокойнее и увереннее. Тала моросить какая-то водная пыль. «Смочит траву – может по-дойти неслышно», — мелькнуло в голове, и тут же послышалось какое-то шуршание и движение под лабазом. Федор замер, осторожно наклонив голо-ву, глянул вниз. Прибежали две собаки, по белой расцветке он определил, что это, наверное, старые знакомые. Сперва он хотел их прогнать, чтобы не помешали, но подумав, что вернее всего здесь давно уже все знакомы и что может они, наоборот, помогут обнаружить подход осторожного хищника.

Федору было пятьдесят лет. Всю сознательную жизнь он охотился, жил и кормил семью охотой. Это был не первый его медведь, добывал он их не-мало, и бывал в разных ситуациях. И на лабазах он раньше стрелял, но те бы-ли на крепких деревьях и на приличной высоте. Этот же качался от каждого порыва ветра, и когда стало совсем темно, как в чулане, Федор потерял ори-ентацию: где земля, где небо, его качало, как в колыбели. Когда ветер дул в грудь, то его клонило спиною к земле. Казалось это движение невыносимо долгим, было ощущение, что он сейчас коснется спиною земли, или тонкие деревья не выдержат его тяжести и сломаются. Потом в определенной точке

это движение замирало и начиналось в обратную сторону. Так же долго и мучительно клонились уже к другой точке земли. Федор даже пробовал до-стать до земли ногой, так казалось низко склонялись деревья.

— Господи! Я же на него верхом сяду! – мелькнуло в голове. Но трезвый рассудок говорил: — Это все эмоции. Днем же сидел, видел, насколько качает-ся лабаз, так что успокойся.

Медведя он услышал по фыканью, когда тот стал принюхиваться, а как он подошел, Федор не слышал. Собаки бесследно испарились, даже ни разу не гавкнув.

— «Сволочи, хлебоеды, — подумал он про них. – Зверь, видать, привык к собакам, не стал осторожничать, а сразу подошел и захрустел костями. Как не подавится?» – мелькнуло в голове.

Снизу раздавалось чавканье, сопение и другие звуки, зверь разгребал и встряхивал, потому, что слышалось какое-то хлопанье. Подождав еще немно-го и успокоившись, Федор включил трехбатареечный фонарь. Медведь был прямо под ним, но его голову с лопатками закрывали ветви с листвой, и если это место днем хорошо просматривалось, то сейчас от веток была тень и за ветками было ничего не видать. Освещенным был только зад медведя. При всей этой напряженной обстановке Федора удивило и, даже можно сказать, развеселило, медвежий куцый хвостик, который покруживался от удоволь-ствия, как у какого-то поросенка или козленка, который сосет титьку. Федор сразу выключил фонарь, он не знал, как зверь отреагирует на свет и боялся его спугнуть. Посидев некоторое время в темноте, он пришел к выводу, что зверь, закрытый листвой, света не видит, и уже более спокойно включил фо-нарь. За годы охоты выработалась привычка стрелять только по ясно види-мой цели, а здесь приходилось целиться куда-то в черноту и хоть Федор рас-считал, где должны быть лопатки, заставить себя нажать на курок пришлось усилием воли. С утробнымвыдыхом, полуревом, зверь ломанулся в сторону, круша все на своем пути и метров через сто пятьдесят, затих.

Весь напрягшись, Федор слушал. Было тихо. Так напролом уходи только смертельно раненный зверь. Он знал это и был почти уверен, что это сгоряча, и сейчас зверь лежит уже мертвый. Федор не любил спешить, сейчас он тоже решил посидеть, послушать, может, все-таки зверь затаился и чем-нибудь выдаст, что он живой. Рядом легонько хрустнула ветка. Собаки? Но осто-рожное пофыкивание выдало, что это другое, второй! Видать, ждали в сто-роне, когда более сильный зверь насытится и отойдет. Волнение и азарт по-тихоньку выдавливали вернувшееся спокойствие. Идя на засидку, заряжая ружье, Федор вставил две пули, но стрелять из чока он не планировал – так, для подстраховки. С этим ружьем он ходил за гусями, где важен кучный бой, и Федор боялся растянуть пулями левый ствол. «Надо потихоньку перезаря-дить ружье, — постукивало в голове. – Подойдет, начнет чавкать, тогда и за-ряжу».

Но зверь осторожничал и, стоя от привады метрах в восьми – десяти, по-тихоньку нюхал воздух. «Уйдет! Видать, выстрел вниз оставил запах сгорев-шего пороха. Недалеко, по глазам, выстрелю в голову» – стучало в мозгах.

Потихоньку стал переламывать бескурковку. Но когда на охоте днем все это делаешь в азарте, не замечаешь кое-какие мелочи, и сейчас, ночью, в напря-женной тишине неожиданно раздался еле слышный металлический щелчок взводимого курка. «Блин! Все! Ну, хрен старый, совсем забыл! Надо же так». Федор так и сидел с раскрытым ружьем, боясь сделать хоть какое-то движе-ние. Все было тихо, сколько потом ни вслушивался в ночь, ничего не услы-шал, зверь ушел. Закрыв ружье и потихоньку матеря себя, Федор решил: «до-сижу до рассвета, потом пойду за собаками». Ночь стала отступать, засерело, стали проглядываться ветки и листья ближайших деревьев. Внизу послышал-ся шорох. Посмотрев, Федор увидел собаку, что-то она показалась знакомой, с куцым хвостом.

— Бобка! – позвал. Собака подняла голову и усиленно, как флагом, зама-хала огрызком, это был кобель старшего сына. Это был хороший кобель, зве-ровой. Федор обрадованно спустился на землю, подозвав Бобку, он взял его на веревочку и, поуськивая, подвел к следу стрелянного зверя. Собака, при-нюхиваясь, пошла. Пройдя еще немного и видя, что кобель уверенно тянет по следу, Федор отпустил собаку, через короткое время послышался лай, и тут же смолк. Выдерживая направление на лай, идя через чащу, скоро наткнулся и на собаку и на мертвого медведя. Он лежал головой по ходу. «Сдох на бе-гу», — определил охотник. Это был средних размеров черный самец.

На следующий вечер, с учетом сделанных ошибок, Федор отправился на засидку. Подойдя засветло к приваде, он увидел, что там почти ничего не осталось. Валялись растасканные собаками кости, все было утоптано.

— Придет проверить, — решил он и полез на лабаз. Просидел до часу ночи, кроме собак никто не подходил. Чтобы не идти ночью по кустам, он решил идти домой берегом. Получался крюк, но идти там было легче и суше. Дождь так и моросил с перерывами и все, что могло, набрало влаги. Идти по пабере-ге было легко и не было шума от кустов и травы, которые шуршали по курт-ке и сапогам. Федор шагал почти бесшумно, ориентируясь по свалу к реке. Его заинтересовал какой-то непонятный звук, который вроде бы, был везде, но конкретно что и откуда шумит, было определить трудно. Федор остано-вился, закрутив головой, стал усиленно вслушиваться. Сверху! Это сверху. В кромешной тьме шел перелет маленьких птичек. Это они тихонько щебетали, перекликаясь и шумели крылышками! Федор был поражен, до чего природа совершенна, и как далек от нее человек.

Подходя к деревне, Федор увидел свет в окне своего товарища, который был неженатый, и решил зайти в гости и поделиться услышанным. Поднима-ясь на угор, он увидел стоящего человека. Это был Алексей, сосед Михаила. Алексей был хороший мужик, рыбак и охотник, но панически боявшийся медведя. Он работал на дизельной и, когда проходил слух что-то о медведях, или – не дай Бог, он виделслед зверя возле дизельной (а они почему-то лю-били туда подходить, что-то их интересовало, или запах соляры или что-то другое), то Алексей уже с ружьем не расставался, что было поводом для шу-ток у деревенских мужиков. Федор поздоровался с Алексеем, спросил, поче-му он не спит. Алексей ответил, что он провожает в Красноярск дочь и кара-

улит теплоход. Потом осмотрев Федора, помолчал и, смотря на ночную угрюмую тайгу, спросил:

— Федор, Зачем тебе это? Неужели тебе так нужен этот медведь? Что ты в такую ненастную ночь лазишь за ним черт-те знаешь где?

Федор был мужик с юмором и не мог упустить такого момента подшу-тить. Помолчав для значительности, он с чувством сказал:

— Алексей! Знаешь, мне ведь он нахрен не нужен, какая с него корысть? А как подумаю, что он единственного хорошего дизелиста съест – места прямо не нахожу!

Алексей молча смотрел на ночной Енисей. «Шутка осталась неоценен-ной», — подумал Федор. Но тут Алексей срывающимся голосом произнес:

— Федя! Спасибо! – шагнул к нему, взяв его руку, крепко сжал, с дрожью в голосе еще раз сказал: — Спасибо!

Федор быстро отвернул свое лицо от света, чтобы Алексей не догадался, что это была всего лишь шутка. К Михаилу Федор заходил под впечатлением произошедшего. «Вот так пошутил, называется!» — думал он. Рассказывая все это Михаилу, Федор все сокрушался, что так неудачно пошутил над этим бесхитростным человеком, и какая у того будет обида, если он поймет, что это была просто подколка.

Осень решила доказать, что она не забывает свои обязанности, и потому с утра лил уже настоящий ливень, везде блестели лужи и была грязь.

— Схожу, сегодня еще покараулю, и все. Буду собираться в тайгу, — ре-шил Федор.

День в хлопотах пролетел быстро. Придя засветло, Федор залез на лабаз, просидел до полночи, весь промок и, решив, что хватит, пошел домой напря-мую. По дороге спугнул лошадей, которые с громким топаньем ломанулись от него по кустам.

— Видать, их тоже лохматый погонял, раз такие пуганые, — подумал он. Вдоль совхозного огорода, который был в самом низу деревни, тянулась раз-битая тракторная дорога. Ступив на нее, сразу почувствовал тяжесть на но-гах, сапоги облипли, и с трудом отрывались от земли. Федор шел в темноте, осторожно переставляя ноги, боясь попасть в глубокую тракторную колею. В это время у крайнего дома засветились два карманных фонаря и послыша-лись возбужденные голоса. Слов нельзя было разобрать, отдельно только до-носилось:

Постояв и понаблюдав, Федор потихоньку двинулся дальше. В это время по дороге послышались какие-то шлепки и фырканье. Конь? Но какая-то тре-вога тихо заполняла грудь, если конь, то почему он бежит ко мне, а не наобо-рот? Выдернув из-за голенища сапога фонарь, направил луч света на звук, и сразу судорожно стал сдергивать ружье. Оно было заряжено, но висело за спиной. На него неслась лохматая медвежья башка. Луч света был узким и высвечивал только голову и мелькавшие передние лапы. Качающиеся голова со светящимися зелеными глазами быстро приближалась. Слышалось тяже-лое дыхание зверя с хлюпающим звуком при прыжках по грязи, казалось, что

все это надвигается вместе с густою чернотой, которая была за кругом света. Мысли в голове подталкивали одна другую: «близко! С картечи! Пулей! Или сразу с двух»! Но тут до медведядошло, что по дороге шлепала совсем не ко-рова, он резко, с каким-то поворотом в сторону, тормознул. Федор двинул стволами за ним, но стукнувшийся фонарь о ружье погас. Быстро тряхнул, луч света шарил уже по пустой местности. Вот он! Настоящий-то охотник! А те, видать, были нахлебники, уже пришли на готовое.

Федора колотило, он стоял на дороге и бездумно смотрел в темноту. Больше в эту осень он не ходил караулить – надо на промысел. А этого ско-тинника поймал в петлю лесник Василий.

Охотник — человек, отстаивающий свою любовь к природе с оружием в руках.

Сухпай.ру Настоящие армейские сухие пайки и многое другое.

Re: Счастливые люди. Рассказы.

Сообщение Nalim » 21 мар 2018, 14:31, Ср

Фёдора разбудил шум подъехавших снегоходов. Он не вышел смотреть кто это, зная, что должны подъехать староверы. В балке выстудило и вылезать из тёплого спальника не хотелось. «Зайдут сами, затопят печку» – подумал он. Сын Денис тоже лежал молча. Зашли знакомые молодые старообрядцы, возбужденные дорогой и брагой, к которой они, судя по весёлым лицам и голосам, не раз прикладывались. В балок струями хлынул свежий вкусный воздух. Потянул по полу, освежая лицо и лёгкие. Нар в балке не было, и мужики спали на расстеленных по полу оленьих шкурах. Ребята быстро затопили печь, поставили на неё чайник и котелок с водой, тут же достали бидончик и пластмассовое ведёрко. В ведёрке была густая сметана, а в бидончике — продолжение дорожного веселья.

Парни стали бесцеремонно расталкивать Дениса, чтобы он садился с ними, и вежливо предложили Фёдору попробовать ихней изюмовки. Фёдор отказался. Они с сыном приехали охотиться за гусями и Фёдор знал, что когда пригреет весеннее солнышко, хмель будет совсем не союзник на охоте, где главное терпение и бдительность. Расслабленный алкоголем и теплом охотник начнёт попросту засыпать в скрадке.

Парни разлили по кружкам ароматную жидкость, настоенную на изюме и, перекрестившись, выпили. Денис тоже отхлебнул из кружки, подождал и медленно допил – видать, понравилось. Стали закусывать вяленым мясом, макая его в сметану. Такой закуски Федор ещё не пробовал – оказалось очень вкусно и сытно.

Раскрасневшиеся, возбуждённые трудной дорогой парни подшучивали над своим товарищем, у которого была пятизарядка с наваренным стволом от другого ружья. Ствол был длиннее сантиметров на двадцать пять и выделялся из кучи прислонённого к стене оружия. Ему советовали, когда гуси налетят, со стрельбой не спешить. «Первого бей просто стволом, как палкой. А уж которые уцелеют — тех добивай выстрелом». Хозяин ружья грозился оставить всех без добычи, потому что его ружьё бьет насколько глаз видит. Так что он один будет охотиться, а остальные только смотреть и ему завидовать.

Фёдор с удовольствием смотрел на крепких ребят, которые с пелёнок приучены не бояться тайги и охотничьих трудностей. Денис спросил, сильно ли прибывает вода на Енисее. Ответ был ошеломляющим: про воду ничего не знают, потому что Енисей дал подвижку и намял на берег лёд. Денис с Фёдором переглянулись: ихняя деревня была на шестьдесят километров выше по реке и стояла на правом берегу. Староверский посёлок был на левом. Никто не ожидал такого раннего ледохода.

— Что будем делать? – спросил Денис отца. Помолчав, Фёдор ответил:

До места охоты надо было добираться по тундре, залитой водой, которую приходится проходить на скорости. Потому они и приехали каждый на своём снегоходе. Денис сказал Фёдору, что через пять дней рейсовый вертолёт. Ребята, слушавшие их разговор, сказали, что в деревни уже есть пассажиры, тоже охотники из другого посёлка, и что заявку на посадку уже отправили. «Оставите снегоходы у нас, потом на лодках увезёте». На том и порешили. У приехавших веселье набирало обороты. Фёдор понял, что на этом озере охота будет громкой. Спросил Дениса, что он думает. Тот ответил, что вернее всего ребята допьют брагу и лягут спать. Так что он посидит здесь. Фёдор, взяв гусиные профиля, поехал на соседнее озерцо. Там птица шла хуже, но было спокойней.

Тундрами местные жители называют обширные сухие болота. Они и похожи на маленькие кусочки тундры — такие же бугристые. Россыпью блестят зеркальца маленьких озёр, и почти везде растёт карликовая берёзка и багульник. Зимой, пересекая такие места, видишь только безжизненную, с полоской далёкой тайги, равнину. Весной всё меняется. Даже берёт удивление, сколько здесь живности. Утром тундра наполняется голосами: бормочут тетерева, квокают копалухи, дурными (по человечьему разумению) голосами орут куропачи. И над всей этой какофонией плывут лебединые торжествующие клики.

Расставив профиля, отогнав снегоход подальше и закрыв маскировочной тканью, Фёдор вернулся к прошлогоднему скрадку. Охота началась. Гуси пролетели редко и стороной, не обращая внимания на фанерные обманки. Солнце

стремительно набирало высоту, стараясь заглянуть в самые затенённые места. Где оно не доставало, ему помогал ветерок. Он нёс весеннее тепло, и оно с жадностью подъедало грязный зернистый снег.

Налетел гусь-одиночка. Фёдор сбил его первым выстрелом. С озера ответили дуплетом, потом ещё и ещё. «Видать, хороший табун налетел», — с завистью подумал Фёдор. Тундра потихоньку затихала, перестали чуфыкать-бормотать косачи, пролетела целеустремленно пара копалух к дальнему кедровому острову. Стало тихо. Снова ударили выстрелы с соседнего озера. Фёдор подумал, что Денис правильно сделал, оставшись. Солнце карабкалось в зенит и не жалело тепла. Федор снял шапку. На озере опять отдуплетились. «Наверное, надо вернуться на старое место. Озеро большое, найду, где пристроиться», — подумал Федор. Но не мог решиться, зная по опыту, что только начни собирать профиля, обязательно налетят гуси. С озера донесся залп, потом несколько одиночных выстрелов. Федор не выдержал, вышел собирать профиля. Выдернув несколько штук, услышал, что идет снегоход. Блестя фарами и защитным стеклом, в ореоле разлетающихся брызг к нему нёсся на скорости Денисов белый «линкс». «Наверное, за мной, слышит, что не стреляю». Не сбавляя хода, он подъехал прямо к скрадку.

— Летают? – спросил Денис.

— Летают, но редко. И летят самой кромкой над тайгой. – ответил Фёдор. – А у вас там, смотрю, весело.

— Весело, — ответил Денис, — все банки перестреляли. Два табунка налетали, дак они спьяну стали палить метров за

сто, не подпустили. Поеду, сяду куда-нибудь на другое место. Они сказали, что послезавтра начинаются праздники, и они завтра к вечеру уедут. В им в праздники охотиться и работать нельзя. Так что до вертолёта у нас будет время спокойно поохотиться.

Так оно и получилось. Подошел основной гусь, и на спокойной тундре хорошо шёл на профиля и они неплохо добыли. В день отъезда придавил хороший утренник, и охотники быстро и без приключений доехали до староверской деревни. Было около восьми утра. Подъезжая, Фёдор думал, что так рано неудобно будить хозяев. Даже представлял, как после долгого стука в окно выглянет заспанное удивлённое лицо, начнётся недовольно-вежливая суета, и гостям будет неудобно что нарушили чужой уклад жизни.

К удивлению Федора деревню они разнеженно-сонной не застали. У многих топились печи, а самого хозяина, у которого собирались оставить технику, встретили на тракторе-семьдесят-пятке. Мефодий сидел в кабине с четырнадцатилетним сыном. Остановившись, он объяснил, куда поставить технику, сказал, что вернётся через полчаса. Когда Фёдор проезжал по деревне, его удивило и порадовало, что в окна выглядывали не только взрослые — любопытные детские мордашки мелькали там и сям из-под занавесок. По разбитому трактором огороду Федор с сыном подъехали к бревенчатому дому. Дом был под одной крышей со всеми пристройками, когда загнали снегоходы во двор, то поразились его длине. Торцовая стена еле проглядывала в полумраке. Везде стояла разная

иностранная техника. Пока развязывали багаж, подъехал хозяин и пригласил в дом.

Хозяин был невысок ростом, но крепок. Он радушно пригласил: «Заходите, заходите, как раз успели к завтраку». Глядя на этого неряшливо одетого человека со всклоченной бородой, Федор подумал, как обманчива внешность. Если б встретил на улице, никто его бы не убедил, что перед ним крепкий и основательный хозяин. Раздевшись, Федор с сыном прошли в дом. Везде были чистота и порядок. Из кухни выглянула девочка лет десяти и быстро юркнула обратно. Потом вышла невысокая женщина, поздоровалась и, указав на диван, сказала, чтобы подождали и что хозяин сейчас придет. Федор ответил, что тот во дворе и они уже виделись.

Гости сели на диван и стали рассматривать фотографии на стене. Два портрета, висевшие рядом, привлекали внимание. Молодой мужчина с роскошной бородой и молодая женщина с косой, уложенной на голове кольцами. Бородач смотрел с портрета жёстко, прямо в глаза. Казалось, что сейчас он скажет что-то резкое, так не вязавшееся с его красивым славянским лицом. Женщина, наоборот, была весела лицом, смеющиеся глаза и полные губы были очень хороши.

Появился переодевшийся Мефодий, сразу прошел на кухню. Вынес небольшой столик и поставил перед гостями. Хозяйка и девочка быстро расставили чашки с едой. Хозяин принес кувшин. Федор догадался, что это всё та же изюмовка. Напиток оказался вкусным и крепким. Когда позавтракали, Федор спросил про портреты. Старовер

ответил, что это его дед с бабкой. Дед пропал во время войны без вести, а бабушка так и прожила с детьми одна, замуж не вышла и похоронена здесь на кладбище.

У Федора дед по матери тоже пропал без вести под Сталинградом. Федор помнил фотографию, где его дед так же смотрел в глаза и казалось сейчас прикрикнет за какую-нибудь шалость.

— Их было три брата, – сказал хозяин, кивая на портрет, — два брата спрятались в тайге, не пошли, а дед мой сам пошел. Бабушка рассказывала, что его отец, наш прадед, сильно с ним поругался, хотел, чтоб он тоже ушел в тайгу, но тот ослушался и ушёл на войну. — И помолчав, добавил, — ушёл совсем. Царство ему небесное, и перекрестился, глядя на иконы.

Прибежал хозяйский сын и сказал, что вертолёт будет через полчаса. В таежной деревушке с размеренной жизнью вертолёт уже событие. Народ потихоньку собирался возле площадки. Хозяин завел старенький «буран». Загрузили сани и поехали заранее. Трое незнакомых охотников были на месте и стояли возле своего многочисленного груза. Хозяин сказал Фёдору, что у этих охотников был большой раздор (стычка) с деревенскими, потому что с гусями они настреляли и глухарей и копалух, а птица это непролётная, местная. Досталось и человеку, у которого они остановились. Послышался гул вертолёта и через какое-то время, вынырнув из-за далёких сопок, он стал заходить на посадку. Федор переживал, возьмут ли их с грузом. Пассажиров в вертолёте было много. У незнакомых охотников (они оказались портовскими работниками)

наверняка всё было договорено с экипажем, и они сразу же стали грузиться. Федор с Денисом стояли в нерешительности. Когда грохот двигателей затих, Фёдор решил подойти к первому пилоту. Тот сидел в наушниках у отодвинутого окна. Это был молодой раскормленный парень, равнодушно глядевший на суету пассажиров. Федор, видя его холёное, сытое лицо, смотревшее сверху вниз, почувствовал к нему неприязнь, подумал, что чужие заботы такого человека не беспокоят, и если их возьмут, то без груза, и договариваться бесполезно. Он подошёл, пересиливая себя.

— Килограмм сто двадцать, — ответил Федор.

— Хорошо гусь летал?

— Так себе, но постреляли.

«Сейчас начнет выдавливать гусей на весь экипаж, — с раздражением подумал Федор.

Пилот о чем-то переговорил с экипажем. Потом повернулся к Федору и спокойным простым голосом сказал: — Последними грузитесь. Если подымемся, то заберем, а если нет, то, брат, извини, груз оставим.

От спокойного голоса спало напряжение и Фёдор почувствовал симпатию к этому человеку, в который раз убедившись, что внешность обманчива.

Вертолет трижды поднимался и зависал над землёй. У Федора замирало внутри, от предчувствия, что груз придется оставить и кому-то из них не лететь. Следующий рейс только через неделю. Но вертолёт все-таки зацепился за воздух и быстро пошёл вперёд. Замелькали крыши, пятна черной земли, хаос ломаного льда на Енисее. Всё это стало уменьшаться, а на душе сделалось спокойно, от ощущения прямой дороги домой.

Внизу проплывали оттаявшие хребты, и залитые по краям пятна озер. Вертолёт пошел на разворот и снова замелькали квадраты огородов и плоские крыши домов. Замедлив скорость и сотрясаясь и грохоча, вертолёт приземлился на бетонную площадку. Быстро скинув груз и пассажиров, он улетел.

После тайги особенно бросалось в глаза, какой разгон набрала весна. Дороги протаяли до земли, журчали ручьи, уходя под сугробы. Выкинутая зимой зола и бытовой хлам, присыпанные снегом вытаивали и пестрели серо-черными пятнами на фоне еще чистого снега по сторонам дорог и набеганных собаками тропинок.

Денис было пошел за снегоходом, но вернулся: подъехал «буран» с санями забрать почтовый груз. Девушка-почтальонша с водителем стали таскать в сани посылки и мешки с почтой, объясняя Федору, что не успели к вертолёту, потому что завязли в мокром снегу и долго обкапывали снегоход, чтобы выехать. Денис попросил добросить их груз до дома. Парень согласился, а девушка сказала, чтоб Фёдор зашёл за пенсией и пошла пешком.

Федор помог вытолкать снегоход до дороги и отправился на почту. Дорожные волнения позади, охота удалась, и Федор в хорошем настроении быстро шел по улице. Впереди в сторону почты шел мужчина в телогрейке и зимней шапке. Федор не мог его узнать со спины, хотя деревня маленькая и все друг друга знали. По походке было видно, что это старый человек. Федор смотрел на эту согнутую спину, на худые, медленно шагающие ноги, по которым хлопали голенища резиновых сапог, подчёркивая немощность их хозяина. Когда догнал, он оказался Володей, коренным местным жителем из русских, человеком со странностями. Своим образом жизни он удивлял деревню. Был одинок, но держал хозяйство — коров. Покупать у него молоко народ брезговал — был он по-стариковски неряшлив. Сам Володя молочное не ел, скармливал телятам, собакам, а то и просто выливал на улицу.

Сена вечно не хватало. Ему советовали: убери хозяйство, сам не мучайся и не мучь скотину. Он соглашался, но приходила покосная пора, и Володя снова бегал по деревне, набирая рабочих на сенокос.

пошутить: что, мол, ползешь, как на похороны? Ведь за пенсией, идёшь, бежать должен. Но что-то его сдержало и он просто поздоровался. Володя сначала ответил, а потом посмотрел на Федора. Не по-стариковски чистые голубые глаза были отрешены, холодны и их взгляд проходил мимо. По спине протянул холодок, когда Фёдор представил, насколько неуместной оказалась бы шутка: «Невеселые, видать, думы давили этого трудового человека, так и ничего не нажившего, кроме грыжи».

Встреча подействовала угнетающе. Федор какое-то время не мог освободиться от мёртвого взгляда голубых глаз. Было ощущение, что на тебя глянули с того света. Не может живой человек так смотреть. Наверное, мысли у Володи были там, и через глаза потянуло оттуда холодом.

Почта была закрыта изнутри, и пенсионеры, человек восемь, в основном, женщины, стояли возле крыльца. Федор поздоровался, бойкие бабы ответили: «смотри, как рожа у него загорела, видать, прямо с гусей за пенсией прибежал. И вообще, зачем тебе пенсия, если ты ещё бегаешь, как сохатый»? Федор отмолчался и, заняв очередь, встал в стороне. Женщины его больше не задевали. Все знали друг друга смолоду, потому и шуточки бывали порой остры. Мужики задирали баб, а тем палец в рот не клади. Подошел Володя, тихо поздоровался и не спросив, кто крайний, встал недалеко от Федора, прислонившись спиной к забору.

Погода была как на заказ. Весеннее солнце щедро лило тепло, которое легкий ветерок разносил по всем закоулкам,

располагая людей к хорошему настроению и шуткам. Почта почему-то не открывалась, и никто больше не подходил. Шуточки затихли, перейдя в спокойный разговор.

Федор обратил внимание на собаку, бежавшую к почте. Чем-то она отличалась. Своим отрешенным видом, что ли. Из соседней ограды выскочили ещё две. Бежавшая не стала ни убегать ни обороняться, а просто остановилась. Собаки её обнюхали и разбежались, а пёс продолжил путь и, дойдя до людей, остановился. Это был крупный дряхлый кобель. Сквозь клочки линяющей шерсти было видно, насколько он худой. На морде шрамами было написано, что жизнь его была богата событиями. Сколько ему лет, определить было сложно. Но раз дожил на севере до такого возраста, значит, кобель был стоящий и даром хлеб не ел. Подняв морду, он нюхал воздух, тянувшийся от людей. Федор смотрел, какие мутные у него глаза — признак начинающейся слепоты. Вот кобель поймал какую-то нужную струйку воздуха и медленно, стараясь не потерять, пошел мимо Фёдора к стоящему Володе. Тот молча опустил ему руку на голову. Кобель не шевелился. Володя смотрел на Енисей, на котором прошла вся его жизнь. О чём думали эти два существа?

Фёдор не мог вспомнить, чей это кобель. На севере редко собаки доживают до такого возраста. Надо иметь хорошие заслуги, чтобы хозяин «отправил тебя на пенсию» и кормил, ничего не требуя взамен. Наконец-то почту открыли и народ вошёл в помещение. Федор и Володя остались на улице — их очередь была далёко. Володя всё так же стоял, держа руку на голове собаки, потихоньку

почесывая её пальцами. Кобель, закрыв глаза и прижав голову к его ноге, замер. Федор смотрел на них и комок подкатывал к горлу. Старость, проклятая старость… которая отнимая силы толкает к неизбежной черте.

Собака тяжело вздохнула, переступила с ноги на ногу и ещё сильнее прижала голову к человеку. Федор стал вспоминать, сколько собак у него дожили до такого возраста. Сбивался, опять начинал считать, сколько их перестрелял. Кого из жалости, кого по дурости, а в основном, по непригодности. Память – это такое дело, только тронь. Потяни одно звёнышко, за ним пойдёт другое. И дошло до случая, который у Федора сидел в душе как заноза, временами забываясь на несколько лет, пока что-нибудь не потолкнёт успокоившуюся память так что-то защемит, заноет в груди, заворочается сомнениями, правильно ли тогда поступил.

Стояли семидесятые годы, промхозы крепко стояли на ногах, пушнина принималась разнообразная и была в цене. Профессия охотника почиталась, промхоз дорожил промысловиками, давал оружие и всё, нужное для промысла, и забрасывал авиацией. Фёдор тогда жил на центральном участке в большом посёлке. Там была служба лесной охраны с вертолётом. После очередного облёта знакомый летчик-наблюдатель позвал Фёдора в контору. Фёдор зашёл, и тот попросил показать на карте границы участка. Фёдор обвёл границы, пожарник постоял, посмотрел и сочувственно сказал:

— Горит, Фёдор твой участок, горит прямо в центре, и выгорело уже порядком.

И указал границы пожара. У Фёдора похолодело в груди – в центре круга, обведённого летнабом, находилась базовая избушка с баней и лабазами.

— Причины пожара известны? – спросил Фёдор.

— Точно нет. Вернее всего неосторожное обращение с огнём. Гроз в это время не было. Нынче в начале лета туда закинули несколько экспедиций лесоустроителей прорубать квартальные просеки. Не зря их называют лесоутранители, насобирают всякое бичьё! – сказал летнаб и, сев за стол, уставился на пустой графин.

Фёдор снова подошёл к карте, и, показав на слияние двух речек, спросил, видали там избушки или нет? Наблюдатель ответил, что там самый очаг и всё выгорело.

Начал желтеть лист. Народ зашевелился на огородах. Охотники тоже засуетились, замелькали в конторе у охотоведа. Наступало время заброски на промысел. С тяжёлым сердцем собирался Фёдор в тайгу. Участок горел около трёх недель, пока не пошли дожди и не забили этот сильнейший пожар. Заброска шла поочерёдно, работал МИ-4, который сразу забирал по несколько охотников с грузом. Посадки распределяли: Фёдор выбрасывался вторым. Пожилой охотник долго не мог сориентироваться с воздуха. Вертолёт делал круги над тайгой, ища площадку, которую указал охотник. Позвали Фёдора. Тот, посмотрев на карту, сказал, что они совсем на другой речке, и показал правильную точку. Пока искали, Фёдор любовался пёстрой

осенней тайгой, а под сердцем сосало: что он увидит на своём участке? Ровно гудя и чуть подрагивая, вертолёт шёл дальше. Фёдора позвали в кабину уточнить место посадки. Зайдя к пилотам, он ужаснулся увиденному: не было видно привычных нежно зелёных волн кедрача, не пестрели жёлто-багряно березняки и осинники, только обгорелые деревья торчали по хребтам, напоминая гигантские расчёски. Унылый серо-чёрный цвет лежал до горизонта. Пилоты сочувственно поглядывали на Фёдора.

Сгорели база, баня лабаз, где были десяток сетей, два лодочных мотора и разные хахаряшки. Недалеко от базы проходил обгоревший новый тёс. Его Фёдор не протёсывал. За две недели Фёдор срубил зимовьё, лабаз и наготовил дров. Время катастрофически не хватало. Он попробовал пройтись по старым путикам, но проследить тёс было невозможно, а капканы, которые он нашёл, никуда не годились.

Ниже сгоревшей базы впадал приток, и база стояла в треугольнике между речек. Фёдор решил пройти по берегу второй речки до конца пожара. Взяв продуктов на три дня, пошёл на обход. Местами по берегу попадались островки зелёной тайги, дававшую надежду, но пройдя какое-то время, он снова открывал безотрадную картина мёртвого леса. К вечеру, выйдя из-за поворота, Фёдор увидел зелёную сопку. С робкой надеждой он поспешил за другой поворот: там тянулось плёсо, и по правой речной стороне зеленела тайга. Места были знакомые, и Фёдор знал, что скоро справа будет впадать большой ручей. Он решил до него дойти и там заночевать. Подходя к месту, Фёдор

издали увидел человека, стоявшего с удочкой в устье ручья. Залаяли фёдоровы собаки , с другой стороны тоже ответили. По берегу бегала белая собака.

Раздевшись, Федор перешёл речку. Подойдя к рыбаку — это был средних лет крепкий мужик — спросил, кто он и что тут делает. Оказалось, что это начальник партии лесоустроителей и что у них тут база. Народ уже вылетел и они с рабочим ждут вертолёт вывезти оставшийся груз. Виктор, так звали нового знакомого, собрал рыбу и пригласил Фёдора ночевать. Они прошли вверх по ручью метров двести, где среди лиственничного леса открылась поляна. На ней стоял большой примерно шесть на четыре барак с банькой у ручья. Фёдор познакомился с рабочим, готовившим ужин.

Местный кобелишка, беленькая лайка с пепельными пятнами был настолько общителен и миролюбив, что даже Фёдоровы драчливые собаки уже вовсю с ним играли. Фёдор спросил Виктора, чей пёс. Тот ответил, что привёз его он: соседке по квартире, одинокой женщине, дали путёвку в санаторий, и она попросила Виктора забрать Мальчика, так звали собаку, с собой. Ей больше не к кому было обратиться.

— Ну и как он? — спросил Фёдор, наблюдая за собаками.

— Кормилец! Не знаю, что бы без него и делали. Тушёнки оказалось мало, а бригада двенадцать мужиков.

Кобелишка как почувствовал, что о нём разговор, подбежал к Федору и дружелюбно помахал баранкой.

«Экстерьер у собачки был что надо, и глаза говорят, что не дурак». Фёдор позвал его, но он больше не подошёл, убежал к собакам. После ужина Фёдор с Виктором долго говорил про тайгу и про жизнь вообще. Оказалось, пожар на правом берегу потушили они, спасая базу. Виктор не стал отпираться, что пожар мог утроить кто-нибудь из его рабочих. «К нам всякие люди приходят» — сказал он как-то обречённо.

Договорившись с Виктором, что оставит ему печь и немного посуды, утром Федор ушел. Идя дальше вверх по реке, долго слышал тявканье обиженного Мальчика, которого привязали, чтобы не убежал с собаками. Километров в полутора от базы, с левой стороны впадал в речку большой ручей. Федор посмотрел по карте: если его вывершить, то от истока до новой срубленной избушки останется два-три километра. Решил, «пройду, и если все нормально будет, сделаю новый путик на эту неожиданно приобретенную базу». Снова перейдя речку, Федор шёл уже по горелой тайге. Разом залаяли собаки. Услышав треск ломающихся сучьев, понял, что это лось. И подумал: ещё тепло и мясо пропадет. Это были матка с быком. Матка стояла, а рогач гонял собак. Подкравшись как можно ближе и выйдя на чистое место, чтобы его увидели звери, Федор закричал и застукал палкой по деревьям. Матка сразу сорвалась и с треском побежала в гору. Бык какое-то время рассматривал человека, потом побежал вслед за маткой, иногда останавливаясь и пугая собак. Федор продолжал свой путь по ручью.

Тайга в его пойме хоть и выгорела, но не было ветровалов как по хребтам, где везде виднелись щиты вывернутых с корнями кедров. Часа через два догнал кобель, долго лакал, хакая, из ручья воду. Ручей выбегал из небольшого болотца, затянутого трясиной, которое пришлось обходить. Не считая лосей, тайга была пустая, за весь день Федор видел только копалуху. Сучка так и не пришла. Федор беспокоился, не спал, лежал в какой-то полудреме, ждал, что заворчат друг на друга собаки. Но было тихо. Под утро всё-таки уснул, а когда проснулся, было уже совсем светло. Открыв дверь, он увидел у порога лежавшую Норку. Когда она пришла, он не слышал.

Время летело. Посыпал снежок, понесло по реке шугу. Пришла пора настораживать ловушки. На береговых путиках капканы остались целы. Но Федор решил, что сезон нынче, можно сказать, пропал. Сгорела еще одна избушка в центре участка и надо было всё переделывать.

Он решил настораживать капканы сразу по обоим берегам, и пока позволит снег, охотиться с собаками, не тратя времени на хребтовые путики. Уже по шуге перейдя на правый берег, он его насторожил, решив, что проверять пойдет, когда встанет речка. Соболь был, и следы встречались везде. Но он ходил широко и как-то метался по тайге. Собаки с утра быстро натыкались на соболиный след, но тот уходил на хребты в ветровал и уводил собак так далеко, что и намёка на лай не доносилось. Соболя они всё-таки загоняли, приходили

ночью грязные с прокусанными носами. Осень была тёплая, валили снега, и Федор еле дождался, когда речки встанут, чтобы уйти на лесоустроительную базу, где зелёная тайга и нет выматывающих силы ветровалов. С силой простукивая лёд посохом, Федор перешел на правую сторону, где уже около двух недель стояли настороженные капканы. Снял пару соболей, которые висели высоко на очепах. Всё что попало на жердушках и там, где не было очепов, было съедено — остались только лапки. Одного капкана не было, кто-то попал большой и вертлюг не выдержал. Кто разбойничал, было непонятно — следы засыпал снег.

На следующее утро с запасом продуктов на несколько дней Федор отправился на базу, впервые в этом сезоне, встав на лыжи. Речкой идти было легче, но опасаясь провалиться, он шел осторожно, обходя подозрительные места и проверяя лёд посохом.

Вечером, подходя к базе, собаки заинтересованно забегали по каким-то следам, но те были старые, засыпаные снегом, и Федор не мог определить, чьи.

Поднявшись к зимовью, он увидел, что вокруг все истоптано. Особо не рассматривая следы, он зашел в зимовьё. Виктор выполнил обещание. Печь была на месте, на столе стояла кастрюля, ведро, и чашка придавливала исписанный листок бумаги. Фёдор зажёг керосиновую лампу и прочитал:

«Федор! Твоя сука вернулась к нам. Под утро к избушке подошел, наверное, лось. Сучка ушла за ним, а за ней и Мальчик. Утром пришел вертолёт, а собаки так

и не пришли. Улетаю без Мальчика, большая просьба. Сохрани и вывези.

Затопив печку, Федор принес воды, заполнив посуду, поставил на печь и пошел по дрова. Найдя возле бани небольшую поленницу, он вернулся. К радости Федора бывшие хозяева оставили кое-какие продукты — вермишель, крупу и начатую бутылку постного масла. Это снимало вопрос кормления собак: на себе-то много не принесешь. Под нарами он нашел металлический бачок с керосином. Жить можно. «Собачье» вынес на улицу остывать. Чтобы собаки не лезли к горячей кастрюле, запустил их в избушку, а сам сел ужинать. Печка была большая, сваренная из серьёзного, миллиметра четыре, железа. Она быстро прогрела зимовьё хоть то и было и большое. Федор разделся до пояса, а собаки залезли под длинные во всю стену нары, где было прохладно. Фёдор заканчивал ужинать, когда собаки забеспокоились. Кобель подбежал к двери, сучка же тихонько рычала из-под нар. Федор насторожился. Сучка зарычала сильнее. Тут что-то звякнуло, потом ещё. Кобель ударил лапами в дверь и выскочил на улицу. За ним бросилась и сучка. Послышался рык, потом визг и всё затихло. Ружье было на улице. Выскочив с фонарем, Фёдор сразу его схватил. Было тихо. Выглянув из-за угла, Федор увидел собак. Они что-то обнюхивали в снегу. Подойдя к ним, в свете фонаря увидел лежащую на спине чужую собаку. На передней лапе у неё был капкан. Отогнаогна

о учуяв еду, потянулась к кастрюле. Еда была ещё горячая, и её пришлось убрать. С ночным гостем в барак заскочили и Федоровы собаки, которые рычали и обнюхивали его, но не кусали. Подойдя к собаке, Федор узнал его и позвал по имени, тот сразу навострил уши и завилял хвостом. Потом поднял лапу с капканом, дескать, сними проклятую железяку. Федор взялся за лапу ниже капкана – она была холодная и твердая. Капкан снялся легко и Мальчик начал с силой лизать лапу. «Даа, вот так дела, что же мне с тобой делать?» Мальчик поглядывал на Федора, постукивал по полу хвостом. Пока «собачье» остывало, Федор отдал ему остатки ужина, накрошив туда сухарей. Еду собака хватала жадно, вся трясясь. Всё проглотив, кобелек подошел к Федору, вопросительно глядя на руку и нюхая воздух в сторону стола. «Что, не наелся? Терпи, брат нельзя тебе много сразу», — поглаживая Мальчика, говорил Федор.

Собака, положив ему голову на колени и закрыв глаза , притихла. Иногда тяжело вздыхая и вроде как соглашаясь, мол, потерплю, столько голодовала, а тут уж потерплю.

Федор задумчиво смотрел на огонь в лампе, поглаживая голову Мальчика: «-Что ж ты, брат, так опрочапился? Что же делать?»

Где-то глубоко он знал ответ и всеми душевными силами гнал его, ища другой выход. Но как ни думал,

получалось, как с больным зубом. Или сразу собраться с силами и вырвать, или терпеть и мучиться.

Накормив своих, он дал ещё еды Мальчику. Его собаки, наевшись, сразу залезли под нары. Мальчик лёг посередке зимовья, положив морду на лапы, и не сводил с Федора глаз. Если встречались взглядами, начинал приветливо постукивать по полу хвостом. Керосина было с избытком, поэтому Фёдор, убавив пламя, тушить лампу не стал. В длинном бараке было неуютно и мрачно, а свет создавал хоть какой-то уют. Мальчик перебрался ближе и лег рядом с нарами. Когда Федор ночью ходил к печке, кобель неотрывно смотрел на него, чуть шевеля хвостом и всем видом показывая радость, что он снова в тепле и накормлен. Этот кобелек был Федору симпатичен. Он любил и ценил рабочих собак и долго не колебался, если собака попадалась непослушная и бестолковая. Здесь же, видя породистого, умного кобеля и помня рассказы Виктора о его подвигах, он не знал, как поступить. Если б он не попал в капкан и не потерял лапу, все разрешилось бы просто. Да и если б был не работягой, а хлебоедом – убрал бы и всё.

Сон пропал. Федор обреченно ждал утра. Представлял, как Мальчик жил в городе, в тёплой квартире, сытый и обласканный. Как и в бригаде огрубевших мужиков был любимцем, где кроме ласки и вкусных кусков от ничего не видел. И вдруг всё исчезло. Кругом знакомые запахи и ни души. Федор представлял, как собака недоуменно бегала вокруг

стана. Отчаянно нарезала круги, надеясь найти следы, ведущие к людям, без которых ни разу не оставалась, которых любила и которым была предана. Как лежала ночами, вслушиваясь в теперь уже враждебную тишину, надеясь услышать шаги или голоса. Постепенно запахи жилого исчезли, запахло сыростью и запустением. Постоянное чувство голода заставляло уходить на поиски съестного. Возвращаясь, издали принюхивался, не нанесет ли дымом, слушал, не раздастся ли стук топора. И наверное не раз ночью раздавался его тоскливый вой, возвращаясь эхом, отраженным соседними сопками, а отвечал ему разве филин лешачьим голосом. Жутко, голодно, тоскливо. И вот появился человек, снял с лапы эту опостылевшую, принесшую столько мук железяку, накормил, и он теперь сытый и в тепле. Теперь он ни за что не потеряет человека, будет искать для него глухарей и всё будет хорошо.

Федор ворочался на нарах — своими фантазиями он только ухудшил дело. Да, хороший кобель, но калека. Впереди почти три месяца капканного промысла. Отощавший и ослабший, будет тащиться сзади по лыжне, а там лежат и висят такие аппетитные куски привады! Не жить же Фёдору на одной избушке, пока тот не наберет сил. Виктор – хороший человек и выручил, сдержав обещание. Как быть с его просьбой? Федор никогда не выкручивался в сложных обстоятельствах, был честен. Он знал, что с него никто и ничего спрашивать не будет, но на севере отношения у людей другие, здесь привыкли опираться друг на

друга и доверять. У Федора даже мысли не было, что можно сказать «не видел, не приходил». Федор чувствовал себя обязанным Виктору и хотел отплатить добром. А если Виктор ценил Мальчика только как хорошего работника? Нужна ли ему покалеченная собака? Да и с женщиной-хозяйкой та же закавыка.

Утро Федор встретил невыспавшимся и раздраженным. Позавтракав сам, накормил собак. Мальчику наложил отдельно, разделив с ним банку тушенки. Кобелек ел спокойнее, поглядывая на Федора, и изредка шевеля хвостом. На улице ослепительно светило солнце. Деревья притихли под пухлым снегом, боясь растрясти наряд. Снег был искристый и скрипел под ногами. Отдохнувшие Федоровы собаки, радуясь хорошему дню, сразу убежали по лыжне. Мальчик стоял возле зимовья, не решаясь отойти. «Как чувствует».

Федор позвал его:

— Мальчик, Пошли. Пошли!

Кобель неуклюже запрыгал. Федор не хотел смотреть кобельку в глаза, и, приговаривая «пошли-пошли», пропустил его вперед. Собаки вернулись и легкими прыжками весело неслись к Мальчику. Мальчик остановился и приветливо махал баранкой, соглашаясь на игру.

Тихо щёлкнул тозовочный выстрел. Федоров кобель смаху перепрыгнул упавшего Мальчика и стал смотреть по деревьям, в кого стреляли. Федор бездумно

смотрел на запрокинувшего голову Мальчика. Придавленная снегом тайга хранила молчание. Много видела она много на своём веку трагедий, больших и маленьких, и сейчас серые листвяги замерли в равнодушном оцепенении: ни укора ни осуждения. Трезвый ум подсказывал, что сделано правильно, но волна жалости захлёстывала всё доводы. Подняв легковесного Мальчика, Федор уложил его в корни и засыпал снегом.

Снежный холмик да утоптанный вокруг снег напоминали о случившемся. Пройдут снегопады и всё сравняют. «Пройдет время и это забудется,» — успокаивал себя Фёдор. Накатанным шагом он как можно быстрее уходил от этого места.

Вышедшая с почты женщина крикнула Федору, что его очередь подходит. Он кивнул ей, мол, слышу, и остался стоять. События далеких лет с такой силой всколыхнули память, что казавшееся забытым виделось ясно и четко. И бившийся в смертной агонии Мальчик, и ясное утро, когда он, скользя на лыжах, убегал от своей совести.

В тот памятный год, выйдя с промысла, Федор написал Виктору письмо. Ответа он не получил.

Охотник — человек, отстаивающий свою любовь к природе с оружием в руках.

Сухпай.ру Настоящие армейские сухие пайки и многое другое.

Re: Счастливые люди. Рассказы.

Сообщение ORA » 21 мар 2018, 15:18, Ср

Re: Счастливые люди. Рассказы.

Сообщение Nalim » 21 мар 2018, 16:21, Ср

рассказ М.Тарковского.»Портрет охотника»,
ЧАСТЬ1

Геннадий Викторович Соловьев — охотник-промысловик, сам родом из-под Канска, потомок ссыльных крестьян. Еще мальчишкой мечтал о промысле, охотясь при любой возможности, после армии уехал в Туруханский район (Красноярского края) и жил там в разных местах, пока в конце концов не осел в Бахте, где был подходящий участок и школа для трех его сыновей, и где мы вместе работали охотниками.
Более работящих людей я не встречал. Пребывание в тайге было для него праздником, а охота — любимым делом, не мешая оставаться прекрасным плотником, столяром, жестянщиком, механиком, рыбаком, скотником, крестьянином и просто отличным товарищем. Мало того, что он все умел, он ощущал себя носителем этого уменья, и поэтому всегда охотно помогал советом, причем как бы с запасом, с избытком и огорчаясь, если совет оказывался кому-то не по плечу. Был он лучшим охотником района, гвардейцем промысла, не курил, почти не пил, но не пропускал ни одного сборища охотников и всегда сидел до утра, терпя и дым, и шум ради общения с товарищами.
Был он среднего роста, с неширокими покатыми плечами, но под рубахой невероятно крепкий и весь обложенный мощными короткими мышцами. У него были серые, немного слезящиеся глаза в розоватых веках и горбина-шишка на носу, след от травмы, придающая его русобородому лицу некоторое сходство с сохатым, которых, он, не жалея ног, бил много лет на своем богатом ельниками и осинниками участке. Ладно скроенный, он будто в благодарность за это и сам все делал отлично — основательно, красиво и с эдаким оттягом в движениях, любил, не глядя, даже не метнуть, а отпустить нож или топор в доску.
Когда первый раз мы встретились, я, сопя, тащил на реку свежесобранный мотор, и Гена одобрительно сказал: «Таскай-таскай, потом он тебя таскать будет». Говорил он низким грубоватым голосом, всегда кратко, всегда по делу и всегда подходя к вопросу с неожиданной стороны.
Он держал двух коров, рыбачил, добывал больше всех пушнины, растил трех сыновей, которых грозно называл «лоботрясами», и без конца переделывал печку в бане, добиваясь пара, никогда его не устраивавшего. Был он вечно в работе, разрывался между хозяйством и тайгой, чувствовал хребтом каждый ушедший день жизни и не знал покоя, а только видел, что постоянно с чем-то без толку борется, то с часто не понимающей его женой, то с начальством, то с радикулитом. Однажды он поссорился с женой под Новый год и ушел в тайгу, где провел праздник в полном одиночестве. Мы с товарищами собирались поздравить его по рации, но закрутились и забыли, и было стыдно, хоть мы и знали, что он не обидится. Через несколько дней мы гуляли у Игоря Агафонова, а когда вышли на улицу дыхнуть свежего воздуха, увидели в сгущающихся сумерках небольшую фигуру с карабином, идущую вперевалочку на широких лыжах. Не дав опомниться, мы затащили Гену в избу, заставили выпить коньяка, и он сидел у стола, скусывая льдышки с усов, с красными от ветра глазами и смущенной улыбкой непьющего человека.
Дерево он видел насквозь, умел несколькими ударами топора освободить таящиеся в нем силы и использовал для дела любой сучок. Помню, как рявкнул он на старшего сына за то, что, когда мостили через ручей переправу для «Бурана», Денис отхватил топориком лишнюю ветку от елочки, а каждая ветка, обрастая льдом, дает дополнительную опору.
Плохо знавшие Гену считали его расчетливым и прагматичным куркулем, и тому причиной были некоторые его черты. Придя за чем-то к человеку, Гена с порога и без проволочек говорил, что ему надо, а не мялся, не заводил рака за камень, спрашивая, как делишки-ребятишки и так далее. Действительно, в работе он был трезвым и разумным человеком, но трудно быть иным, имея в ведении такой сложный механизм, как огромный, в полторы тысячи квадратных километров, охотничий участок. Как всякий, он делал ошибки и не стыдился в них признаваться, рассказывая о них с обстоятельным удовольствием. Его первый охотничий сезон начался с того, что они с напарником, которого он привез с собой из-под Канска, забыли в вертолете топоры и им пришлось выходить за две сотни верст в поселок. Причем напарник отказался заезжать обратно, заявив, что «барсука он, похоже, здесь не добудет», а Гена отохотился один, высидев в тайге до середины марта.
Гена считал, что охотник должен уметь все, что «охотники — самые сознательные люди», и в трудную для поселка минуту умел без проволочек и разговоров организовать работу. Главное его отличие от большинства людей состояло в том, что он жил как бы без пелены в глазах и поэтому ясно смотрел на вещи, и эту ясность многие и принимали за рассудочность. При этом он и сомневался, и противоречил себе, и любил что-нибудь сказать для красного словца, рассуждая о всяких несусветных способах ухода от рыбнадзора, какими сам никогда не пользовался, ценя их лишь за игру фантазии (вроде выкинутой с кормы веревки, которая должна намотаться на вражеский винт).
Как многие охотники, сами выбравшие себе профессию, Гена в детстве прочел прорву книг об охоте, тайге и животных, и живя полнокровнейшей настоящей жизнью, умудрялся смотреть на нее чуть-чуть сбоку, глазами, что ли, писателя и самого себя в каком-то смысле ощущать героем книги. Больше всего он любил романы о покорении Сибири. Перечитывая один из них из года в год, находя в нем для себя все новое и новое, он и сам чувствовал себя первопроходцем, и больше всего на свете любил открывать новые места. Срубить избушку, обжить тайгу и через год дивиться ощущению, что ты тут ни при чем и избушка здесь сто лет. Несколько раз он копал огороды на левом берегу Енисея, наслаждаясь чувством воли, когда можно приехать и, не спеша отсчитав шаги, небрежно отметить лопатой границу поля под картошку. Огород этот просуществовал только год, чем-то он ему не пришелся, но я думаю, на самом деле он искал не выгоду, а просто удовлетворял свое чувство хозяина и первопроходца, точно так же, как все искал новые покосы и однажды косил на крутых берегах своей речки, где была отличная трава, густая, сочная, но слишком обильная пыреем. Вообще Гена никогда не стоял на месте и в работе постоянно нащупывал и пробовал новое, смело отказываясь от неудачного опыта.
Подходя к работающему со срубом человеку, он кричал: «Здорово, плотник, хренов работник!» Плотник был он высочайшей квалификации, пазы у него имели идеально овальную форму, причем он работал одинаково хорошо и топором и прямым теслом. Вообще умел он очень многое, не было такого вопроса мужицкой жизни, который бы он не знал, и если даже сам он не делал чего-нибудь, то или видел, как это делается, или слышал и понимал. Ни на один вопрос он не отвечал однозначно, а сразу начинал рассказывать о нескольких методах, перечисляя недостатки и преимущества каждого, касалось ли это старинных способов заготовки теса ручными пилами, добыванья дегтя, снятия бересты целиковой трубой для туесов или же крытья крыш еловым корьем или корытником — осиновым желобьем.
Работать поначалу с ним было трудно, потому что он время от времени поглядывал на твой топор или косу, на то, как ты что делаешь, и обязательно делал замечания, так что приходилось запасаться терпением и несколько дней преодолевать ватную неуклюжесть движений, сразу появлявшуюся в присутствии таких людей, даже если раньше казалось, что знаешь дело в совершенстве. Надо отдать Гене должное, он умел очень хорошо указывать ошибки, обычно это касалось угла наклона инструмента или направления усилия, и мог несколькими четкими словами объяснить, как надо делать, и потом, убедившись, что ты делаешь правильно, уже больше не приставал, а даже говорил другим, указывая на тебя, вот, мол, знай наших.
Он всегда так говорил о работе, что даже если у тебя было самое плохое настроение, то сразу начинало хотеться срубить огромный дом, жениться на домовитой соседской дочке и держать трех коров. Он всегда говорил: «Строй, я тебе инструмент дам, шифер — потом вернешь». Еще он говорил: «Я тебе историю для рассказа отличную вспомнил». Однажды я спросил его: «Всю жизнь гадаю — почему люди пьют?», на что он ответил: «А это у человека натура, видать, такая тягучая. Как во что ввяз, в покос ли, в стройку, в рыбалку, так уж в нем по горло и сидишь, хотя сначала вроде и чудно было. Вот и с пьянкой то же. А вообще, не ломай ты голову». Мои рассказы о деревенской жизни он одобрял, а то, что я писал про город, не любил и говорил, что любую книжку открой — там то же самое. Еще он не мог понять, почему для того, чтобы написать рассказ, надо выходить из привычной жизни, запираться и доводить себя до полного отупения, почему в ожидании трактора нельзя что-нибудь писать в записную книжечку и вообще зачем противопоставлять одно занятие другому.
Любил он охотничью, плотницкую, крестьянскую старину, и, казалось, все время помнил о тех, кто изобретал, опробовал все эти, пришедшие из старины, способы работы и чувствовал в себе ответственность за них, будто всегда перед его глазами стоял какой-то старинный охотник или плотник, перед которым совестно, если погибнет дело и все, на что тот положил жизнь, станет ненужным. Впрочем Гена понимал, что скоро оно примерно так и будет, и это придавало особую горечь его жизни. Косяки, оконные блоки и рамы — все делал он сам, ненавидел все заводское и презирал шабашников, со страшной скоростью возводящих по всей России казенные коробки.
Гена все делал быстро и хорошо, перед этим не говорил, не разводил планов, вот, мол, хочу то-то и то-то, как некоторые люди, которые все что-то планируют, задумывают, но так много и долго об этом говорят, что, заранее прожив и проболев в разговорах все дело, так за него и не берутся.
Я частенько ходил к Гене в гости и сидел у него допоздна, а когда вставал, он тоже накидывал фуфайку и выходил на улицу, где сыпался мельчайший снежок из вымороженного неба и мигали на все лады зимние звезды. Раз я сказал, что бывает на душе вялость, когда ничего не охота и делаешь все через силу и без любви, а бывает наоборот, — все горит в руках, и Гена вздохнул, посмотрел на темное небо и сказал: «У меня та же ерунда. Это, знашь ли, в космосе что-то. » С Геной, чего ни коснись, выяснялось, что ты знаешь только самую верхнюю часть вопроса, а он как бы продолжал его вглубь, и оказывалось там столько очевидных тонкостей, что становилось стыдно за свою темноту и тупоголовость. Однажды зашла речь об обуви, и я заикнулся об уральских поршнях, которые очень похожи на бродни, в которых ходят зимой енисейские охотники. Оказалось, Гена про них знает, очень верно описал их и даже рассказал, опять продолжив и углубив тему, что в пятку втыкаются и отламываются деревянные иглы-пятники (чтобы она не скользила), а в задник, чтобы он не сминался, вставляется береста. А матерчатая голяшка пришивается сверху, чтобы в теплую погоду, особенно весной, тающий снег не подтекал внутрь. И так он все это рассказал, что ясно виделась и скользкая снежная тропинка осенней оттепелью, по которой усталый охотник поднимается от реки к избушке, и как тает, паря, под весеннем солнцем снег на выцветшей брезентовой голяшке и блестит в складке лужица воды.
Заходила ли речь о лабазах, нарточках, о способах установки капканов, о плашках или кулемках, всегда он предлагал несколько вариантов той же нарточки или лабаза и как бы сразу переводил разговор в совершенно другой объем, где ему не было равных.
Он знал, где какая природа, в Мурманской ли области, на Вологодчине, на Урале, в Саянах, на Алтае или в Приморье, представлял, как в каких местах приспосабливаются мужики к условиям жизни, и бесконечно гордился за мужицкую универсальность и выносливость. Очень любил всякие истории, например про мужика, который однажды неплохо добыл рыбы в сеть и постоянно рассказывал, все время преувеличивая, и когда количество рыбы выросло до несметных центнеров, мужики взмолились и сказали: «Василич, поимей совесть», на что он ответил: «Года идут, счет растет». Любимый его рассказ был такой: сидит мужик, пожилой уже дед, в тайге. Прилетает к нему охотовед осенью. А тот вместо того чтобы «капканья поднимать» строгает рубаночком стол. Охотовед говорит: «Что же ты, Кузьмич, все мужики уже настораживают вовсю, а ты как пень в зимовье сидишь и не шевелишься», а тот отвечает: «Мое, паря, от меня не уйдет». Потом Кузьмич приносит в контору жалких пять соболей, охотовед опять что-то говорит неприятное, а Кузьмич веско отвечает: «Всего, паря, не охватишь».
Поссорившись с женой, Гена уходил жить в мастерскую. Раз у него не было чая, я сходил за чаем, а Гена сгреб со стола ключи и отвертки, нарезал хлеб и вывалил пласт малосольной осетрины. Положив на хлеб кусок рыбы, откусив и запив чаем, он сказал задумчиво и с какой-то непреходящей тихой гордостью: «Какая все-таки у нас, у мужиков, неприхотливость».
Неприхотливости, терпеливости да и вообще здоровья было у него не занимать. Как-то он покупал на самоходе муку, и самоходские мужики, заинтересовавшись медвежьей шкурой, пошли к нему домой. Подниматься надо было по лестнице на высоченный угор, Гена с семидесятикилограммовым мешком, поднимаясь, продолжал о чем-то бодро рассказывать, в то время как оба пароходских, кряхтя и отдуваясь, еле за ним поспевали.
Вообще жизнь охотников в тайге не так благополучна, как кажется. По Бахте (реке) до нас с Анатолием прежде охотился Саня Устинов. Он рассказывал, как со своим напарником, остяком Иваном Лямичем, они однажды целый день гоняли сохатого, и Саня досадным образом упустил зверя, а когда они притащились в избушку, туберкулезник Иван стал от усталости харкать кровью. Однажды Саня сам чуть не погиб от аппендицита. Рация, как обычно, была на Холодном, а прихватило его совсем в другой стороне. Он ковылял оттуда несколько дней, пришел ночью и чудом застал на связи охотника из соседнего поселка. Вылетел вертолет, Саня пошел его встречать на Бахту, и его нашли в снегу без сознанья с тускло горящим фонариком в руке. В каждой избушке у него висело по школьной тетрадке. В такой тетрадке красивым почерком было записано, что такого-то числа охотник Устинов пришел с Холодного, (не видал ни следушка), а такого-то ушел на Хигами, мороз столько-то градусов. Но особо запомнилась мне другая запись. Она кончалась словами: «пишу стоя на коленях, жалко мало пожил».

Охотник — человек, отстаивающий свою любовь к природе с оружием в руках.

Сухпай.ру Настоящие армейские сухие пайки и многое другое.

Re: Счастливые люди. Рассказы.

Сообщение Nalim » 21 мар 2018, 16:22, Ср

Старший сын Денис, которого Гена с детства готовил в тайгу, в напарники, и которому мечтал в конце концов передать участок, был здоровый, гладкий и очень медленно все делавший парень. Мать его обожала, и из-за Дениса у Гены были с ней постоянные споры. Он делал из сына неприхотливого, крепкого духом и телом мужика, а Зина, для которой он навсегда остался маленьким, все переживала за него и все время ругала Гену за то, что тот холодно одет или не накормлен. Настоящая драма началась, когда Гена стал забирать Дениса из старших классов школы в тайгу на промысел. Зина была против, против было школьное руководство, и Гена, со всеми переругавшись, сделал по-своему и забрал сына.
Как-то года за два до этого я зашел к Гене, а у того в сенях стояли новые оклеенные камусом лыжки — для Дениса, а сам он сидел и дошивал маленькие, будто игрушечные, бродешки. Все: и лыжи и бродни — было смешное, маленькое и какое-то необычайно добротное, и чувствовалась в этом во всем великая забота и надежда на сына.
Серебристым осенним деньком я помогал им грузиться в тайгу. У берега стояла, покачиваясь, длинная деревянная лодка кержацкой работы, пригнанная Геной с Дубчеса. На гальке у горы груза скулили на цепочках собаки. Гена, ворча на «вареного» Дениса, долго укладывался, переставлял по лодке ящики и мешки, до тех пор, пока все не легко ладно и удобно, укрытое и подоткнутое брезентом.
Пассатижи помимо обычных дел нужны для работы на путике с капканами, цепочками, проволокой. Когда почти погрузились, Гена вдруг грозно спросил: «Денис! Ты пассатижи взял?» Денис промямлил что-то вроде: «А я думал, ты взял», а Гена сказал, что, ясно море, взял, но с в о и и в сотый раз стал объяснять, что у них есть общие вещи, и есть те, которые каждый должен собирать себе сам. Подниматься на высоченный угор они уже не собирались, но Гена, настояв на своем, все-таки послал Дениса домой за е г о пассатижами, и когда тот нехотя пошел, косолапо загребая сапогами песок, хитро подмигнув, вытащил из потайного места и покрутил передо мной третьи, запасные, пассатижи.
В тайге у Дениса случилось воспаление глаза, начавшееся с простого ячменя, которое разрослось и перешло внутрь черепа. Гена все пытался выходить сына своими силами, все тянул до последнего с вызовом санзаданья, и Денис было поправился, но потом все началось сначала и вертолет пришлось вызвать. Никогда еще Гена не был в таком сложном и трагическом положении: сын, слабеющий на его глазах, Зина, кричащая по рации, плачущая и ругающая его на чем свет стоит («Я тебе говорила, я знала, что все так и будет!»), злорадство учителей, а главное — его вина и его ответственность за все произошедшее. Зина возила сына в Красноярск, где ему вскрывали череп, а Гена сидел в тайге, и ловились соболя, и ему было наплевать на них, и он думал о том, что ничем не может помочь сыну. Парня спасли, и на следующий год отец снова взял его в тайгу, и в общем все образовалось.
Трудно говорить об этой истории, и я не уверен, что Гена будет доволен, увидав эти строки, но я думаю, что говорить об этом надо, чтобы люди не думали, что нет никакой другой жизни, кроме городской. По дороге из хребтовых избушек к базовой, где была радиостанция, их прихватил снегопад, а они были без лыж, и меня поразило, что Денис, которого шатало от температуры и от боли во всей голове, вымотался до самой последней степени усталости и вдруг сказал отцу: «Папа, яблок хочется». Надо ли объяснять, что такое яблоки для мальчика-северянина и что Гену эти слова поразили еще больше. Во мне же они всколыхнули целое море каких-то далеких и родных ощущений, я почему-то вспомнил, как умирающий Пушкин попросил моченой морошки. Видимо, для русского человека, попавшего в беду, подобные слова имеют какое-то особенное значение.
Годы спустя мы не раз говорили с Геной об этом происшествии, и я, уже чисто писательски чуя в нем большую глубину, сказал Гене бестактность, что, мол, «отличная, вообще-то, история», и хотя Гена понял, что я имел в виду ее отвлеченную способность лечь в основу какой-нибудь повести, он сказал: «Тяжелая, вообще-то, история».
Как высокий профессионал в своем деле, он нутром чувствовал родственную смежность всех профессий. Несмотря на весь его тяжелый потный труд, у него было возвышенное отношение к природе и своему делу и он безоговорочно поддержал бы любого, кто решился бы это воспеть, поэтому он интересовался моими писаниями и даже давал дельные советы. У него, безусловно, был врожденный художественный вкус. Он обожал меткие и сочные выражения, парадоксальные ситуации и когда в одной фразе заключается психологическая характеристика человека или даже целого сословия. Рассказывал он про мужика кулацкого склада, которого должны были вот-вот арестовать. Он попросил другого мужика ночью отправить его на плоту или на лодке, за что отдал одну из своих многочисленных собак. Собака оказалась великолепной в работе, и ее новый хозяин много лет спустя, рассказывая Гене эту историю, все повторял: «И ведь это он мне самую худшую отдал!» Гена от этой фразы просто светился от удовольствия.
Он все мне советовал написать книгу о среднерусском крестьянине, сосланном в Сибирь на поселение. Этот крестьянин готовился чуть ли не к гибели, а приехав на место и увидев сибирское раздолье, едва ли не спятив от изобилия зверя и рыбы, благодарит судьбу за подарок и, засучив рукава, берется за дело.
В тайге Гена время от времени сочинял стихотворения. Было там одно, начинающееся словами: «Треугольник гусей серых улетает вдаль», и говорилось в нем о горечи уходящей жизни. Он обычно напевал это стихотворение, глядя в пол, и эта мужественная грусть сильного человека действовала сильнее любой сладкой лирики. было у него еще стихотворение о прекрасной таежной жизни, о снежной завесе над синей далью хребтов, которую озирает стоящий на вершине сопки охотник, о поскрипывающей за плечами поняге — черемуховом станочке, от которого в сырую и теплую погоду невозможно и терпко пахнет весной, об охотничьем братстве и о том, как под конец промысла хочется домой, к детям, к жене, в совсем другой теплый мир, который важен и нужен не меньше таежного, и о том, какую большую и сильную душу надо иметь, чтобы вмещать в себя оба этих мира.
Я хорошо представляю, как стоял Гена на вершине сопки: однажды по осени, забравшись на водораздельную триговышку, я оказался высоко над тайгой на круглой дощатой площадке. Мне открылась грозная и прекрасная многокилометровая даль. Поскрипывали на кованых гвоздях иссохшие опоры вышки, свистел ветер, и вздымались на восток увалы, хребты, сопки — треугольные, круглые, плоские, как наковальня, и синели тучи, клубились снеговые облака, где-то шел снег, и где-то язык снегопада загибало ветром, и все это громоздилось, двигалось и сквозило, прошитое серебряным веером солнечных лучей. И стоя на ветру, под скрип вышки, под крик кедровки и шум тайги снова думал я об отчаянной трудовой жизни моих земляков перед лицом этой дикой и могучей природы, среди красоты, которой нельзя утолиться, а которой можно только дышать, дышать и дышать, как Иван Лямич морозным воздухом, пока она не хлынет из горла кровавым ручьем.

* * *
. В эфире стоял гвалт, как в курятнике. Одни на весь район регулировали «Бурану» зажиганье, другие обсуждали способы ремонта «дыроватого» ведра, третьи все искали какие-то бочки с соляркой на сто седьмом профиле, громко и визгливо судачили две ярцевские бабы, битый час давая другу другу советы по изготовлению пирога-рыбника, и вовсю галдели два молодых матерщинника откуда-то с востока.
Гена вдруг сказал: «Мужики, хотите — стихотворение прочитаю?», мужики сказали: «Хотим», и Гена откашлялся и прочитал, и все замолчали: и наши охотники, и Имбатские, и далекий тюменский рыбак, и байкитские матерщинники, и келлогские, и полигусовские и верещагинские, а потом наш начальник участка хриплым и далеким голосом сказал: «Отлично, Гена!», а остяк Генка Тыганов по кличке Тугун, которого грозились лишить охоты за пьянку, заплакал.
Как-то раз под осень гуляли мы у Гены. С утра все было необыкновенно серебряным, металическим: и небо, и плоские облака, и вода, а когда, выпив под свежайшую черную икру несколько рюмок водки, вышел я на крыльцо дохнуть свежего воздуха, уже неслись крупные плоские снежинки наискосок вниз и исчезали, коснувшись бурой, взбитой тракторами дороги, будто пролетая насквозь, и казалось, что вся деревня летит куда-то навстречу осени, а потом на севере из-под ровной каймы поднявшихся туч сверкнула нежная и студеная синь и налилась металлом каждая волна на Енисее, вспыхнула, загорелась ржавыми листенями тайга на яру и засветилось, будто протертое, зеркало старицы с нарисованной рябью.
Вернувшись за стол, я сказал Гене что-то про рыжую тайгу, а Гена ответил, что лучше не глядеть на нее, а то «щемит», а позже, покосившись на наших подвыпивших товарищей-охотников, негромко сказал, наклонившись мне к уху: «Хорошо, что есть такие вот мужики. »
А я думал: «Ведь что такое «щемит», как не любовь? Любит Гена свою землю, и щемит у него от этого душу так, что ходят желваки под клочковатой бородой и слезятся глаза от январского хиуса. А когда нет сил выносить эту любовь — тогда включает он радиостанцию и говорит о ней стихами на весь Туруханский район и на пол-Эвенкии, равные десяти Франциям, и замолкает тогда байкитский матерщинник, и плачет остяк Генка-Тугун, и нет больше ни у кого ничего своего, кроме этой летящей навстречу снегу, горькой и белой земли».

Охотник — человек, отстаивающий свою любовь к природе с оружием в руках.

Сухпай.ру Настоящие армейские сухие пайки и многое другое.

Re: Счастливые люди. Рассказы.

Сообщение ORA » 21 мар 2018, 17:31, Ср

«Разбойник или Герой» (из цикла «Волчьи истории»)
Геннадий Викторович Соловьев.

Окончен охотничий сезон. Охотники совхоза вышли из тайги. Встречаясь иногда в конторе или другом месте, обговаривали, что надо конец сезона отметить где-то основательно. Решили собраться после сдачи пушнины. Обозначили место, у кого собираться, и кто что должен принести на закуску. Сдача пушнины! Для охотников этот день особый. Это тот случай, когда человек результаты своего труда выставляет на всеобщее обозрение. За этой ухоженной и тщательно вычищенной горкой разноцветной пушнины стоят отчаянье и радостные взлёты, горячий пот и бессонные ночи, тяжелейшие переходы по болотам и захламлённой тайге. Да, всего не перечислишь!
Ревниво осматривает охотник пушнину своих товарищей. Сколько? Какое качество пушнины и как она обработана, хотя на лице маска равнодушия. Подходит его очередь. Встряхивая, чтобы ость стояла на соболе, начинает выкладывать на приёмный стол драгоценные шкурки. Наверх лёг чёрный, как уголь, и пушистый кот, который сразу притягивает внимание. Какой бы он ни был красавец, охотник знает, что у него есть маленький дефект. Хоть он его и вырезал, эту небольшую плешь, но разрежённость волоса вокруг осталась. Сейчас перед сдачей хозяин его тщательно распушил в надежде, что приёмщик просмотрит. В груди замерло ожидание. Вот сволочь старая! Рассмотрел. От этого стоимость дорогого соболя упала на 10 процентов. Вроде и не сильно велик убыток, а неприятный осадок остаётся. И дело вовсе не в деньгах. Это пятно на профессионализме охотника – не сумел убрать дефект, довести дело до конца. Сам виноват – поленился переделывать.
Сдав пушнину и по традиции обмыв сдачу пушнины с заготовителем, охотники разбрелись по домам. Надо доделать вечерние домашние дела и в назначенный час уже собраться своим кругом, чтобы отвести душу за разговорами. Всё-таки месяцы, проведенные в одиночестве, дают о себе знать.
В жарко натопленной избе не чувствуется, что за стенами за 30 мороза, сдвигаются два стола и на них выставляется сибирско-таёжная закуска: рыба в любом виде – и солёная, и жареная, мороженая ягода и солёная черемша, кусками отварная лосятина в тазике средних размеров, а на улице дожидается своего часа, строганина из сырой печёнки и свежей рыбы. В общем, к мероприятию подошли серьёзно, на всю ночь. Это подтверждает тускло поблескивающая из-под лавки батарея заиндевевших бутылок.
Первый тост за то, что живы-здоровы и собрались вместе. Второй – «за лося», чтоб пилося, жилося, и так далее. Гулянка была на самом подъеме, когда неожиданно без стука широко распахнулась входная дверь. Холодный воздух радостно ворвался в тёплое помещение и белыми лентами, извиваясь, пополз по полу. За столом замолчали, выжидающе смотрели на дверной проём, расположенный сбоку от столов. Нога, обутая в солидный серый валенок, вынырнула из темноты и нависла над полом. У хозяина ноги не хватало силы придавить валенок к полу, и тот медленно поплыл обратно в темноту. Все замерли в ожидании грохота неизвестного тела в тёмных сенцах, но тяга к обществу оказалась сильней, и нога устремилась снова к свету и теплу. За ней появилось круглое крепкое пузо, в расстёгнутой телогрейке, а потом и круглая раскрасневшаяся физиономия в лохматой шапке. Собственной персоной пожаловал на огонёк бригадир трактористов.
Сказать, что он был пьян, — это ничего не сказать. Человек был в таком состоянии, когда мозг уже отключился, а душа требовала продолжения банкета. Было видно, что он не понимал, куда попал и что за люди сидят за столом, молча его разглядывая. Удивление было обоюдным. В деревне знали, что трактористы с утра погнали трактора на центральный участок вывозить сено, который находился ниже на сотню километров по Енисею. И вот уехавший утром в командировку на несколько дней бригадир стоит здесь в очень странном состоянии.
Непонимающие глаза тракториста, метавшиеся по лицам, наконец-то приобрели осмысленное выражение. Говорят, что лучшая защита – это нападение. «Ааа, охотнички! Сидите?! Пьёте?! А там волки, волки вокруг деревни! А они сидят, пьют, а там волки, стая!»
Это было похоже на бред в белой горячке. Мужики стали усаживать и успокаивать неожиданного гостя, но тот гнул свою линию про волков и какого-то лося, которого те задавили.
После кружки горячего чая и внушительного куска мяса, которое тракторист умял с большим удовольствием, наконец-то кое-как выяснили причину его появления в деревне.
…Они гнали по Енисею два трактора, шли, выдерживая расстояние метров двести-триста друг от друга. Один из тракторов что-то забарахлил, и они остановились устранить неполадку. Трактористы на первом тракторе естественно назад оборачивались редко, и он скрылся за мысом. Провозившись с полчаса и устранив неполадку, они поехали дальше. Заскочив за тот же мыс, за которым скрылся первый трактор, они увидели какую-то странную большую черновину. Подъехав ближе, увидели лежащего лося, который ещё дёргал ногами. Вокруг была вырванная шерсть и множество волчьих следов. Недолго думая, они его стали обдирать, вернулись уехавшие. От такого подарка грех отказываться! После того, как разделали, первый трактор продолжил путь, а бригадир с напарником вернулись в деревню с мясом. Завтра они поедут обратно.
Его спросили, много ли было волков. Бригадир ответил, что самих волков не видели, а по количеству следов думает, что пять или семь штук. Тракториста после чая и еды свалил сон, его уложили на диван, и он больше о себе не напоминал.
Долго обсуждали этот случай, стали вспоминать другие, давние. Оказывается, практически у всех были обиды на этих серых разбойников. Фёдор не принимал участия в воспоминаниях, сидел, обдумывал ситуацию. На его вопросы вразумительного ответа от бригадира он не получил. Но было ясно одно – что рано утром эту стаю можно попытаться проредить. Была проблема с напарником – одному несподручно. Фёдор предложил мужикам утром съездить обойти волков и сделать загон, но его стали отговаривать, что волки, подъев остатки отобранной у них добычи, ушли. Было понятно, что никому не хотелось после застолья, неспавши ночь ехать по морозу хрен знает зачем. Как мужики ни уговаривали остаться, не разбивать компанию, Фёдор ушел домой.
Утром еще по темноте стал собираться. У него был план в одиночку попытаться испытать охотничью удачу и, если Бог даст, остаться в выигрыше. В десятилитровую канистру налил солярки и прихватил из дома чей-то старый шерстяной свитер, надеясь, что обойдётся без ворчанья со стороны жены. Из оружия решил взять карабин «СКС», всё-таки десятизарядный, а это много значит на такой охоте. План был такой: по опыту зная, что волк – зверь осторожный и в тайге свежую лыжню сразу не переходит, делает несколько подходов, прежде чем решится её перескочить. А если их окружить лыжнёй, пахнувшей соляркой, то они будут искать выход из круга. Вот там то их и решил Фёдор караулить.
С погодой подфартило, к утру мороз спал, отмякло. «Так что, дядя Федя, флаг тебе в руки и вперёд», — сказал себе охотник. Не доезжая обговоренного мыса, Фёдор увидел старый какой-то след на пабереге, который вёл в ручей. Было хорошо видать тянувшеюся канавку, промятую по снегу. Развернувшись, стал разбираться: след был волчий, но в снегу было не понять, спустился он на Енисей или, наоборот, зашёл в тайгу. Стал тщательно исследовать надувной твёрдый снег на реке. Разобрал отпечатки от когтей. Это был одиночный волчий след, который уходил с реки в тайгу. «Что-то они разбродились нынче – там стая, тут какой-то одиночка», — подумал он. К мысу подъехал, прижимаясь к берегу. Заглушив снегоход, пешком потихоньку поднялся на выступающий надув снега и осторожно выглянул, ожидая увидеть зверей на убоине. Ничего не было видно – ни волков и никакой чёрной отметины.
Вернувшись к снегоходу, Фёдор поехал дальше. Проехав метров семьсот, он наткнулся на указанное место. Везде волчьи следы, раскиданная и припорошенная шерсть, еле заметные следы крови и содержимое желудка, — всё, что осталось от лесного великана.
На высокий увал уходила волчья тропа. Фёдор прошёл рядом с тропой, пока она шла по чистому месту, стараясь понять, сколько примерно было волков. Дойдя до торчавшего корня, увидел, что кобель сделал обильную метку. Она была с кровью. Видать, нелегко досталась такая крупная добыча. Метить к корню подходил один самец, других подходов не было. «Наверное, здесь не стая, а всего пара – самка с кобелём», — решил Фёдор. Для стаи всё-таки следов маловато. Проследив взглядом волчью набитую тропу до леса, Фёдор вернулся к снегоходу. Положив канистру и свитер в рюкзак, стал на лыжах потихоньку подниматься к лесу в стороне от тропы.
Зайдя в лес метров двести от тропы с приготовленным к выстрелу карабином, осторожно пошёл в её сторону. Фёдор боялся, что волки, вернее всего, устроили лёжку на самой кромке леса, чтобы просматривался Енисей. Если это так, то они уже далеко от этого места. Подойдя к тропе, обрадованно увидел, что она уходит вглубь тайги. Достав свитер и привязав его на длинной веревке к поясу, чтобы он тащился по лыжне, полил его соляркой и пошёл на круг.
Пройдя вдоль берега метров пятьсот, повернул под прямым углом. Через полтора километра в этом направлении повернул снова вдоль Енисея в сторону тропы. Через какое-то время он наткнулся на выходной след. Озадаченный Фёдор попробовал след рукой. След был застывший, вчерашний. Отвязав тащившийся, воняющий соляркой потаск и скинув рюкзак с канистрой, Фёдор решил пройти по следу и посмотреть, будет ли кто из волков ложиться. Ведь лось одного сильно ударил, раз он мочится с кровью. Пройдя по следу метров двести, он увидел метнувшуюся серую тень. Сперва даже не понял, что это волк, который уходил на коротких махах и сразу скрылся в подростке. Фёдор рванул за ним, что было сил. Проскочив кусок густого подростка, впереди он увидел скачущего зверя. Снег был рыхлый, и волк вскакивал на валежины, на которых снег был плотный, и быстро уходил. Фёдор поднажал, но толку было мало – расстояние не сокращалось.
Волку было нелегко в рыхлом снегу, но и Фёдор хватал воздух полным ртом. Когда зверь вскочил на следующую валежину, Фёдор решил стрелять, расстояние было метров сто пятьдесят – для хорошего стрелка и хорошего карабина это не расстояние, но воздуха в груди не хватало, и ствол ходил ходуном. Улучив момент, выстрелил два раза подряд. Волк спрыгнул с валежины и понёсся куда-то в бок с удвоенной скоростью. Подойдя к валежине, с которой спрыгнул волк, увидел срезанные пулей длинные остевые волосы – крови не было.
Рядом проходила старая засыпанная лыжня. По ней-то и ушёл на хороших махах догоняемый. Немного отдышавшись, Фёдор пошёл в пяту по волчьему следу – посмотреть, где он лежал и где были другие, разбежались или это был отставший из-за удара. Подойдя к лёжке, Фёдор увидел, что волку сразу повезло. Рядом проходил сохатиный след, он выскочил на него и потому так резво скрылся с глаз. Без этой сакмы Фёдор, вернее всего, его догнал бы. Благо она после чащи уходила в сторону. Сделав вокруг лёжек круг, Фёдор понял, что волк был один. Это он за ночь натоптал тропу и сделал несколько лёжек. Да, на полкилометра бы больше сделал круг, и зверь оказался бы в окладе. Даа, если бы не бы.
И тут Фёдора осенило, что вернее всего это тот волк, который пришёл с левой стороны Енисея и большая вероятность, что пуганый зверь будет уходить своим старым следом. Только успеть бы к снегоходу, пока он не пересёк Енисей. Фёдор снова побежал. На берег выскочил удачно, напротив снегохода. Весь мокрый от пота, надев на себя запасную куртку задом наперед, чтоб не продуло грудь, помчался назад к следу. Выжимал из техники всё, что можно. Мотор возмущённо визжал. Фёдор, не обращая на это внимания, шарил по широкому белому простору глазами: не замелькает ли где-нибудь между торосов чёрная точка.
Выходного следа не было. Отъехав от следа метров пятьдесят, поднялся на снегоходе к кромке леса. Загнав снегоход за заснеженный куст, стал ждать возможного выхода зверя из тайги. В пропотевшей мокрой одежде долго в засаде не просидишь. Фёдор покрутился на месте, поводил плечами, но это мало помогало. «Придет – не придёт, а я тут точно окочурюсь», — подумал он. «Погода мягкая, снег сильно не скрипит, пойду-ка я ему навстречу», — решил он.
Попив из термоса чая и сунув кусок хлеба за пазуху, он осторожно пошёл по волчьему следу в надежде с ним встретиться. Пройдя по следу с километр, он вышел на сохатиное стойло. Волк закрутился по лосиным следам. Фёдор уже с интересом: «Что будет?», — шёл за ним. Побродив по застывшим лосиным следам, волк побрёл в сторону, проваливаясь в снег. Перейдя широкую пойму ручья поперек, он вышел на дневку трёх лосей и закружил вокруг них. Обеспокоенные лоси встали и топтались на месте. По следам было видно, что волка смущал глубокий снег. А может это было сделано специально? Он кружил вокруг лосей, пока они не вытоптали в снегу площадку. Получив твёрдую опору, волк в два прыжка достиг цели и вцепился в бок сохатому. Лось громадными прыжками с повисшим на нём хищником кинулся бежать. На снегу чётко отпечатался при прыжках лося контур висящего на нём волка. Даже форма хвоста на нём отпечаталась. Фёдор никогда не поверил бы этому, если бы не увидел всё своими глазами. Читатель! Попробуй укусить себя за ладошку, у волка была примерно та же возможность.
Удивляясь силе волчьих челюстей, Фёдор шёл по следам дальше. Лось, проскакав со страшным грузом метров двадцать, сунулся к ручью, где по берегам рос густой ольшаник. Там он его с себя и сбил. На снегу валялся комок сохатиной шерсти с кровавой пеной. Дальше волк пошёл по этому следу спокойно. Крови на лосином следе не было, и он, еще проскакав галопом метров двести, пошёл шагом в сторону Енисея. Скоро его следы повели в гору. Гонные лоси почти всегда стараются бежать вдоль склона – там снег рыхлее, и поэтому зверю бежать легче, но на этот раз лось полез дальше на сопку. Поднявшись на неё, пошёл дальше к Енисею. На реке снег мелкий, и там он легко уйдёт от волка. Но он сделал непростительную ошибку, что к реке пошёл хребтом. Хребет обрывался оплывником, и на самой кромке снег был прибитый ветрами до твёрдости наста. Хищник умело воспользовался этим, лось был почти беспомощным в этом глубоком и твёрдом снегу. Борьба была жестокая. В снегу было выбито две площадки, где-то пять на пять, усыпанные клочками лосиной шерсти. Видать, из последних сил рванул сохатый к Енисею и попал на крутой склон оплывника, где почти не было снега, так как ветер его оттуда сдувает.
Волк со своими лапами и когтями получил полное преимущество. Так на своей жертве он и съехал на лёд на радость трактористам. Фёдор стоял на краю оплывшей в Енисей сопки. Внизу виделся исковерканный на льду тракторами снег. Хорошо просматривались таёжные хребты на другой стороне Енисея. От этого простора и дикости захватывало дух, поднималось какое-то волнение в груди, и он чувствовал, что без всего этого он, наверное, не смог бы жить. Фёдор представлял, как волк с этой же высоты смотрел на своих грабителей, за их суетливыми движениями и беготнёй вокруг его добычи. Ставя себя на место ограбленного, он догадывался, что у того творилось в волчьей душе, и он ему сочувствовал – халявщиков никто не любит. День заканчивался. Большое северное солнце катилось по горизонту. Казалось, что оно высматривает место, куда удобнее завернуть на ночлег. Световое время позволяло, и Фёдор решил пройтись по следу стреляного волка. «Я ведь стрелял просто по корпусу и если попал по животу, то крови и не будет, а волосы то срезаны пулей, так что чем чёрт не шутит».
Развернувшись, он пошёл по хребту вдоль ручья – так было легче идти. «Пройду подальше по прямой, а потом подрежу лыжницу, по которой так ретиво ушёл от меня волк». Пройдя приличное расстояние, Фёдор стал подворачивать в сторону ручья и скоро наткнулся на лыжню. Сумерки уже обозначились, хоть было ещё светло, следы волчьих лап на лыжне просматривались неясно. Ямки были видны, а чтобы увидеть отпечатки пальцев и когтей, надо было наклоняться. Шаг зверя был спокойный, ровный. Фёдор шёл потихоньку по лыжне, тщательно всматриваясь в следы, чтобы не просмотреть даже маленькие бусинки крови, если бы они были. Боковым зрением не увидел, а почувствовал какое-то движение и тут же увидел волка. Он вынырнул из-под вывернутых корней метрах в двадцати. Широко расставив передние лапы, отчего его мощная грудь казалась ещё шире, он смотрел на Фёдора в упор. Спокойный оценивающий взгляд уверенного в себе зверя. Фёдор медленно снимал карабин. В подсознании мелькнуло: «Когда это сердце успело набрать обороты, что отдаёт в висках?» Зверь стоял не шевелясь, внимательно наблюдая за охотником. Фёдор осторожно прикоснулся к предохранителю.
Наверное, не один охотник проклял этот подпружиненный эскаэсовский предохранитель. Раздался тихий металлический щелчок. Только снежная пыль взлетела на том месте, где стоял, как изваяние, волк. Вскинув карабин к плечу, Фёдор ждал появление волка, который уходил в тайгу, прикрытый корнями, как щитом. Когда тот выскочил из-под защиты, Фёдор увидел, как ему трудно делать прыжки по глубокому снегу. Волк основное усилие делал, чтобы выпрыгнуть из снега, и скорость была невысокая. В угон было бы стрелять намного легче, но зверь почему-то стал бежать поперёк и поймать его на мушку прыгающим в облаке снежной пыли, было трудно. Фёдор успел выстрелить пару раз, пока волк не подскочил к толстой кедре. За ней развернулся и стал снова уходить от него, прикрытый деревом. «Да ведь он уходит по правилам боевого искусства! Спецназовец хренов!» — восхитился Фёдор. «По такому снегу догоню», — подумал бегущий охотник, но тоже развил скорость не ахти. Сгоряча он взял высокий темп, а так как весь день ходил и вдобавок был голодный, то и силы его быстро оставили. Но надежда была, что волк, хоть и отдохнувший, может где-нибудь запурхаться в глубоком снегу и подпустит на выстрел.
Пробежав немного по волчьему следу, ещё раз восхитился этим умным зверем. Тот, отбежав на безопасное расстояние, прекратил прыжки, которые отнимали много сил, а пошёл частым мелким шагом. От этого опора у него увеличилась вдвое, и он пошёл почти поверху.
Осознав бесполезность погони, Фёдор остановился отдышаться. Идя по лыжне в обратном направлении, размышлял о произошедших событиях: увиденное и узнанное за сегодняшний день оставило в нём навсегда уважение к этому великолепному хищнику, и он открыл ещё одну страницу той жизни, которой живёт, и за это надо благодарить случай. С этими мыслями он вышел к реке. На западе полыхал красным цветом небосклон, похожий на зарево далёкого гигантского пожара. Фёдор стоял на спуске к Великому Енисею, у которого сумерки размыли противоположный берег. От этого синяя даль, сливаясь на востоке с ультрамариновым небосклоном, казалась бесконечной. Опершись на посох, он пил глазами эту волнующую даль, вдыхал всё это с морозным воздухом и чувствовал, что он частица этого и с этим он неразделим.