Маленькие рассказы.
Про двух охотников

Про двух охотников

Бианки В. В. Собрание сочинений: В 4-х т. Т. 1: Рассказы и сказки/ Вступ. ст. Гроденского Г.; Коммент. Бианки Е.; Рис. Чарушина Е. — Л: Дет. лит., 1972. — 399с.: ил., портр. – Рассказы и сказки.

На дереве

Были два друга-охотника. Один был ханте, лесной человек. Он в лесу родился, в лесу всю жизнь прожил и прокармливал себя охотой. А другой служил в городе и только в свободные дни приезжал к другу в лес – пострелять птицу и зверя.

Раз осенью ханте привёл друга в лес на поляну и говорит:

А вечер был, солнце уже село за деревья. Тихо в лесу.

Вдруг разнёсся по лесу короткий, глухой рёв: незнакомый и страшный голос какого-то зверя. У городского мурашки по спине побежали. Но виду он не показал, что ему страшно.

А ханте-охотник вытащил из-за пазухи берестяную трубу. Приложил её к губам и подаёт такой же звериный голос.

Ханте опять трубит.

Зверь ближе, ближе.

И вот слышит городской охотник: кто-то большой, тяжёлый ломит через чащу, сучья трещат.

Вдруг показалась звериная голова – нос горбылём, рожищи шире лопат. Громадный лось.

Надо бы обождать, когда зверь на открытое место выйдет, и тогда стрелять.

А городской не стерпел, выстрелил сквозь чащу. Пуля отломила зверю кусок рога. Зверь рассвирепел, кинулся на охотников.

Охотники побросали ружья – и на деревья.

Городской забрался на прямую берёзу, а ханте рядом – на кривую, наклонную ель.

Лось подбежал под берёзу и давай копытами землю бить. Достать рогами охотника не мог.

А в земле корни берёзы. Лось их копытами, как топором, перерубил.

Закачалась берёза и стала падать.

Тут и была бы охотнику смерть: упади он, лось его мигом растоптал бы.

Да, на счастье охотника, берёза, падая, навалилась на ель, где ханте сидел. Ханте подхватил друга и помог ему взобраться на ту ветку, где сам сидел.

А лось уже под елью – и опять копытит землю.

Ханте вытащил из кармана трубку, табак и даёт другу:

– Да ты что! Зверь и ель сейчас повалит, – обоим нам сейчас будет смерть.

– Нет, – говорит ханте. – Кури спокойно.

Ничего не будет. Корни-то ели где?

Лось рыл землю прямо под той веткой, где охотники сидели. А ель-то ведь была кривая, наклонная, корни её были далёко от этого места.

Всю ночь бесновался лось. Большую яму под елью вырыл. А в сторону отойти да рыть там так и не догадался. Смекалки у него не хватило.

Наконец, лось устал. Фыркнул со злости, что не достал обидчиков, и ушёл. Тогда охотники слезли, подобрали ружья и пошли домой.

В медвежьей шкуре

В другой раз городской охотник приехал к другу зимой. Опять пошли они в лес.

В лесу они разошлись. Ханте со своей лайкой пошёл в одну сторону, а городской – в другую. У него собаки не было.

Городской шёл-шёл по лесу, видит – сугроб.

А перед сугробом кусты в инее.

«Эге! – подумал охотник. – Отчего бы тут иней, когда его нигде кругом нет?»

Поднял длинный сук, ткнул им в сугроб.

А из-под сугроба – большущий медведь.

Он тут в берлоге лежал да дышал на кусты.

Оттого и были кусты в инее.

Выстрелил охотник и положил зверя на месте.

День зимний короткий. Пока охотник шкуру сдирал с медведя, и ночь подошла.

Как в темноте дорогу назад найти? И решил охотник ночевать в лесу.

Охотник хватился спичек – костёр разжечь. А спичек нет.

И тут не приуныл охотник. Говорил ему друг-ханте, как он ночует зимой в лесу: завернётся в звериную шкуру, и тепло ему спать в снегу.

Охотник поднял медвежью шкуру – тяжёлая, тёплая шуба.

Да внутри-то шуба вся в крови. Охотник перевернул медвежью шкуру мехом внутрь, завернулся в неё с ног до головы и лёг в снег.

Тепло в медвежььй шкуре. Охотник заснул.

Под утро приснился ему страшный сон: будто навалился на него медведь и давит, давит, – вздохнуть нет сил.

Охотник проснулся, – ни рукой, ни ногой шевельнуть не может.

Сковал мороз сверху медвежью шкуру, мокрую от крови. Как железными обручами сдавил охотника.

И слышит охотник: шуршит кто-то по снегу, подходит к нему.

«Ну, – думает охотник, – настал мой смертный час. Зачуял другой зверь мясо. Сейчас до меня доберётся, а я и ножа достать не могу».

А это подходит не зверь, а ханте-охотник: его лайка нашла городского по следу.

Ханте разрезал ножом медвежью шкуру, выпустил из неё друга и говорит:

– Неладно ты завернулся. Мехом наружу надо. Тогда и внутри тепло и снаружи мороз не возьмёт.

Таланту Бианки. Лето для медвежат!

Наш знакомый охотник шёл берегом лесной реки. Шёл смело.
И вдруг услышал громкий треск сучьев недалеко от него.
Он испугался и влез на дерево.
Из чащи вышли на берег два весёлых медвежонка и большая бурая медведица,
А с ней пестун – её годовалый сын, медвежья нянька, лапа – почти как у отца.
Медведица села, чтоб всё видеть – умело.
Пестун схватил одного медвежонка зубами за шиворот и давай окунать его в речку смело.
Медвежонок визжал и барахтался, но пестун не выпускал его,
пока хорошенько не выполоскал в воде всего.
Другой медвежонок испугался холодной ванны и пустился в лес удирать.
Пестун догнал его, надавал шлепков, а потом – в воду, как первого, –полоскать.
Полоскал, полоскал его – да ненароком и выронил в воду.
Медвежонок как заорёт! Испугал всю природу!
Тут в один миг подскочила медведица, вытащила сынишку на берег, а тот всё орёт,
Она пестуну таких плюх надавала, что он, бедный, взвыл. Такой вот он, «лесной народ».

–––––
В. Бианки. КУПАНИЕ МЕДВЕЖАТ.
Наш знакомый охотник шел берегом лесной реки и вдруг услышал громкий треск сучьев. Он испугался и влез на дерево.
Из чащи вышли на берег большая бурая медведица, с ней два веселых медвежонка и пестун — ее годовалый сын, медвежья нянька.
Медведица села. Пестун схватил одного медвежонка зубами за шиворот и давай окунать его в речку.
Медвежонок визжал и барахтался, но пестун не выпускал его, пока хорошенько не выполоскал в воде.
Другой медвежонок испугался холодной ванны и пустился удирать в лес.
Пестун догнал его, надавал шлепков, а потом — в воду, как первого.
Полоскал, полоскал его — да ненароком и выронил в воду. Медвежонок как заорет! Тут в один миг подскочила медведица, вытащила сынишку на берег, а пестуну таких плюх надавала, что он, бедный, взвыл.

Бианки один охотник очень любил

Охотник всегда был первым разведчиком своего края. Кто знал родные места лучше охотника? Бродил ли он с ружьём или сидел с удочкой на берегу, — природа для него всегда становилась источником радости познания, радости раскрытия её больших и маленьких тайн, её богатств.

Ружьё и удочка охотника! Какая удивительно живая сила была заложена в них. Это они поднимали охотника и рыболова чуть свет. Вели в самые глухие лесные дебри, заставляли обшарить все хоженые и нехоженые места. Исследователем, следопытом, краеведом становился каждый настоящий охотник. И нередко именно по его следу шли потом учёные и путешественники.

Счастье тому, кто встречал на заре своей жизни такого бывалого охотника, мудреца и поэта, влюбленного в красоту родных лесов и полей, знающего сложную и многообразную жизнь животных. Посидишь с ним в шалаше на утренней или вечерней зорьке, походишь по болотам, намокнешь под дождём, обсохнешь у костерка, и хоть сам-то, может, ещё и ничего не добудешь, но зато сколько увидишь, услышишь, узнаешь! И заронят эти встречи искру охотничьей страсти, а если в это же время займёшься ещё и наукой, тогда станешь не только охотником, а и натуралистом. Совсем по-другому начнёшь смотреть на природу. Видеть и понимать её станешь лучше, зорче, правильнее. Так соединятся внутри человека охотник и учёный. И лес перестанет быть местом добычи, учёный будет здесь искать и находить ключи к её тайнам и богатствам. А если проснётся при этом радостный дар владения художественным словом, станет тогда следопыт-натуралист поэтом родной природы. Ружьё утеряет для него свою привлекательную силу. Разве можно истреблять красоту живого мира! И поэт становится охотником за волшебным словом, о котором мечтал ещё в самом раннем детстве.

Так пришёл в советскую литературу Виталий Валентинович Бианки, и более тридцати пяти лет шёл он этой тропой охотника-следопыта-писателя.

Есть, по его образному выражению, среди людей переводчики с языка природы на наш человеческий язык. И к нему самому относятся те слова, которыми он, уже на закате жизни, представлял читателям своих литературных учеников:

«Растения и животные, леса и горы и моря, ветра, дожди, зори— весь мир вокруг нас говорит с нами всеми своими голосами. Но мы ему не внемлем.

Только малые дети разговаривают с ним на своём языке, и непонятный лепет их сам звучит для нас как журчанье ручья, шелест леса, перекличка птиц. Детьми мы долго учимся языку взрослых. А когда наконец научаемся выражать свои мысли словами, уже не можем рассказать, о чём мы беседовали с цветами, птицами, облаками: забыли.

Так со всеми, кто не сохранил в душе ребёнка. Язык стихий, язык всего мира чужд им: они не понимают, да и не хотят понимать его.

Но много среди нас людей, и взрослыми не утративших связь со своим детством. Жадно внимают они голосам леса и моря, шуму ветра и пенью птиц. И бессловесный их язык рождает в душе таких людей смутное воспоминание о том далёком времени, когда мы сами были землёй. И чем-то волнуют, чем-то сладки нам эти неясные, эти невыразимые воспоминания. Не потому ли, что скоро опять забудем мы нашу человеческую речь — и превратимся в прах?

Мы не умеем рассказать об этих ощущениях другим людям.

И есть среди нас редкие люди: широко раскрытыми глазами ребёнка смотрят они на мир, чутко внимают всем его голосам — и всё, что он рассказывает им о себе, переводят для нас на наш человеческий язык. И мы, люди, не утратившие любви к бессловесному миру, радуемся их рассказам, всё равно — в стихах они или в прозе, сказка это или строго реалистическая повесть. Эти люди — поэты.

В своих сказках и рассказах они золотым ключом — волшебным ключом любви — открывают нам тайную сокровищницу земли-матери и солнца-отца — отца и матери всей и всяческой жизни. А в той сокровищнице полно неведомых нам красот и чудес.

В каждом поколении у каждого народа родятся поэты — люди, так же хорошо понимающие бессловесный язык стихий, как и немой язык человеческой души. И каждый из них может обратиться ко всем людям стихами поэтов уже минувших поколений:

По следам — Бианки В.В.

Тринадцатилетний мальчик Егорка выпросился в лес поохотиться, у него уже было свое ружье. Отец велел пораньше возвратиться, но стало темнеть, а сына все не было. В лесу раздавался вой волков. Отец пошел в лес, искать Егорку, но в темноте не нашел его. Рано утром он опять пошел искать и по его следам на снегу восстанавливал события прошлой ночи.

По следам — читать

Скучно Егорке целый день в избе. Глянет в окошко: бело кругом. Замело лесникову избушку снегом. Белый стоит лес.
Знает Егорка полянку одну в лесу. Эх, и местечко! Как ни придёшь — стадо куропачей из-под ног. Фррр! Фррр! — во все стороны. Только стреляй!
Да что куропатки! Зайцы там здоровые! А намедни видал Егорка на поляне ещё след — неизвестно чей. С лисий будет, а когтищи прямые, длинные.
Вот бы самому выследить по следу диковинного зверя. Это тебе не заяц! Это и тятька похвалит.
Загорелось Егорке: сейчас в лес бежать!
Отец у окошка сапоги валяные подшивает.
— Тять, а тять!
— Чего тебе?
— Дозволь в лес: куропачей пострелять!
— Ишь, чего вздумал, на ночь глядя-то!
— Пусти-и, тять! — жалобно тянет Егорка.
Молчит отец; у Егорки дух заняло, — ой, не пустит!
Не любит лесник, чтоб парнишка без дела валандался. А и то сказать: охота пуще неволи. Почему мальчонке не промяться? Всё в избе да в избе…
— Ступай уж! Да гляди, чтоб до сумерок назад. А то у меня расправа коротка: отберу фузею и ремнём ещё настегаю.
Фузея — это ружьё. У Егорки своё, даром что парнишке четырнадцатый год. Отец из города привёз. Одноствольное, бердана называется. И птицу и зверя из него бить можно. Хорошее ружьё.
Отец знает: бердана для Егорки — первая вещь на свете. Пригрози отнять — всё сделает.
— Мигом обернусь, — обещает Егорка. Сам уже полушубок напялил и берданку с гвоздя сдёрнул.
— То-то, обернусь! — ворчит отец. — Вишь, по ночам волки кругом воют. Смотри у меня!

А Егорки уж нет в избе. Выскочил на двор, стал на лыжи — и в лес.
Отложил лесник сапоги. Взял топор, пошёл в сарай сани починять.
Смеркаться стало. Кончил старик топором стучать.
Время ужинать, а парнишки нет.
Слышно было: пальнул раза три. А с тех пор ничего.
Ещё время прошло. Лесник зашёл в избу, поправил фитиль в лампе, зажёг её. Вынул каши горшок из печи.
Егорки всё нет. И где запропастился, поганец?
Поел. Вышел на крыльцо.
Темь непроглядная.
Прислушался — ничего не слыхать.
Стоит лес чёрный, суком не треснет. Тихо, а кто его знает, что в нём?
— Воууу-уу.
Вздрогнул лесник. Или показалось? Из лесу опять:
— Воуу-уу.
Так и есть, волк! Другой подхватил, третий… целая стая!
Ёкнуло в груди: не иначе, на Егоркин след напали звери!
— Вуу-вооу-уу.

Лесник заскочил в избу, выбежал — в руках двустволка. Вскинул к плечу, из дул полыхнул огонь, грохнули выстрелы.
Волки пуще. Слушает лесник: не отзовётся ли где Егорка?
И вот из лесу, из темноты, слабо-слабо: «бумм!»
Лесник сорвался с места, ружьё за спину, подвязал лыжи — и в темноту, туда, откуда донёсся Егоркин выстрел.
Темь в лесу — хоть плачь! Еловые лапы хватают за одежду, колют лицо. Деревья плотной стеной — не продерёшься.
А впереди волки. В голос тянут:
— Вуу-ооуууу.
Лесник остановился; выстрелил ещё.
Нет ответа. Только волки.
Плохое дело!
Опять стал продираться сквозь чащу. Шёл на волчий голос.
Только успел подумать: «Воют, — пока, значит, ещё не добрались…» Тут разом вой оборвался. Тихо стало.
Прошёл лесник ещё вперёд и стал.
Выстрелил. Потом ещё. Слушал долго.
Тишь такая — прямо ушам больно.
Куда пойдёшь? Темно. А идти надо.
Двинулся наугад. Что ни шаг, то гуще.
Стрелял, кричал. Никто не отвечает.
И опять, уж сам не зная куда, шагал, продирался по лесу.
Наконец совсем из сил выбился, осип от крика.

Стал — и не знает, куда идти: давно потерял, в какой стороне дом.
Пригляделся: будто огонёк из-за деревьев? Или это волчьи глаза блестят?
Пошёл прямо на свет. Вышел из лесу: чистое место, посреди него изба. В окошке свет.
Глядит лесник, глазам не верит: своя изба стоит!
Круг, значит, дал в темноте по лесу.
На дворе ещё раз выстрелил.
Нет ответа. И волки молчат, не воют. Видно, добычу делят.
Пропал парнишка!
Скинул лесник лыжи, зашёл в избу. В избе тулупа не снял, сел на лавку. Голову на руки уронил да так и замер.
Лампа на столе зачадила, мигнула и погасла. Не заметил лесник.
Мутный забелел свет за окошком.
Лесник поднялся. Страшный стал: в одну ночь постарел и сгорбился.
Сунул за пазуху хлеба краюху, патроны взял, ружьё.

Вышел на двор — светло. Снег блестит.
Из ворот тянутся по снегу две борозды от Егоркиных лыж.
Лесник поглядел, махнул рукой. Подумал: «Если б луна ночью, может, и отыскал бы парнишку по белотропу. Пойти хоть косточки собрать! А то бывает же такое! — может, и жив ещё. »
Приладил лыжи и побежал по следу.
Борозы свернули влево, повели вдоль опушки.
Бежит по ним лесник, сам глазами по снегу шарит. Не пропускает ни следа, ни царапины. Читает по снегу, как по книге.
А в книге той записано всё, что с Егоркой приключилось за ночь.
Глядит лесник на снег и всё понимает: где Егорка шёл и что делал.
Вот бежал парнишка опушкой. В стороне на снегу крестики тонких птичьих пальцев и острых перьев.
Сорок, значит, спугнул Егорка. Мышковали тут сороки: кругом мышиные петли-дорожки.
Тут зверька с земли поднял.
Белка по насту прыгала. Её след. Задние ноги у неё длинные — следок от них тоже длинный. Задние ноги белка вперёд за передние закидывает, когда по земле прыгает. А передние ноги короткие, маленькие — следок от них точечками.
Видит лесник: Егорка белку на дерево загнал, там её и стукнул. Свалил в снег с ветки.
«Меткий парнишка!» — думает лесник.
Глядит: здесь вот Егорка подобрал добычу и дальше пошёл в лес.
Покружили, покружили следы по лесу и вывели на большую поляну.
На поляне Егорка, видать, разглядывал заячьи следы — малики.
Густо натропили зайцы: тут у них и петли и смётки — прыжки. Только Егорка не стал распутывать заячьи хитрости: лыжные борозды прямо через малики идут.
Вон дальше снег в стороне взрыхлён, птичьи следы и обгорелый пыж на снегу.

Куропатки это белые. Целая стая спала тут, в снег зарывшись.
Услышали птицы Егорку, вспорхнули. А он выпалил. Все улетели; одна шмякнулась. Видно, как билась на снегу.
Эх, лихой рос охотник: птицу на лету валил! Такой и от волков отбиваться может, даром им в зубы не дастся.
Заторопился лесник дальше, сами ноги бегут, поспевают.
Привёл след к кусту — и стоп!
Что за леший?
Остановился Егорка за кустом, толчётся лыжами на месте, нагнулся — и рукой в снег. И в сторону побежал.
Метров сорок прямо тянется след, а дальше колесить стал. Э, да тут звериные следы! Величиной с лисьи, и с когтями…
Что за диковина? Сроду такого следа не видано: не велика лапа, а когтищи с вершок длиной, прямые, как гвозди!
Кровь на снегу: пошёл дальше зверь на трёх. Правую, переднюю, Егорка ему зарядом перешиб.
Колесит по кустам, гонит зверя.
Где уж тут было парнишке домой ворочаться: подранка разве охотник бросит?
Только вот что за зверь? Больно здоровые когтищи! Тяпнет такими по животу из-за куста… Парнишке много ли надо!
Глубже и глубже в лес лыжный след — сквозь кусты, мимо пней, вокруг поваленных ветром деревьев. Ещё на корягу налетишь, лыжу поломаешь!

Эх, желторотый! Заряд, что ли, бережёт? Вот это место — за вывороченными корнями — и добить бы зверя. Некуда ему тут податься.
А руками разве скоро возьмёшь? Сунься к нему, к раненому! Обозлённый-то и хомячишко в руки не дастся, а этот зверь, видать, тяжёлый: дырья от него в снегу глубокие.
Да что же это: никак снег падает? Беда теперь: занесёт след, тогда как быть?
Ходу! Ходу!
Кружит, колесит по лесу звериный след, за ним лыжный. Конца не видно.
А снег гуще, гуще.
Впереди просвет. Лес пошёл редкий, широкоствольный. Тут скорей ещё следы засыпает, всё хуже их видать, трудней разбирать.
Вот наконец: догнал тут Егорка зверя! Снег примят, кровь на нём, серая жёсткая шерсть.
Поглядеть надо по шерсти-то, что за зверь такой. Только неладно тут как-то наслежено… На оба колена парнишка в снег упал…
А что там впереди торчит?
Лыжа! Другая! Узкие глубокие ямы в снегу: бежал Егорка, провалился…
И вдруг — спереди, справа, слева, наперерез — машистые, словно собачьи, следы.

Волки! Настигли, проклятые!
Остановился лесник: на что-то твёрдое наткнулась его правая лыжа.
Глянул: бердана лежит Егоркина.
Так вот оно что! Мёртвой хваткой схватил вожак за горло, выронил парнишка ружьё из рук, — тут и вся стая подоспела…
Конец! Взглянул лесник вперёд: хоть бы одёжи клок подобрать!
Будто серая тень мелькнула за деревьями. И сейчас же оттуда глухое рычание и тявк, точно псы сцепились.
Выпрямился лесник, сдёрнул ружьё с плеча, рванул вперёд.
За деревьями над кучей окровавленных костей, оскалив зубы и подняв шерсть, стояли два волка. Кругом валялись, сидели ещё несколько…
Страшно вскрикнул лесник и, не целясь, выпалил сразу из обоих стволов.
Ружьё крепко отдало ему в плечо. Он покачнулся и упал в снег на колени.
Когда разошёлся пороховой дым, волков уже не было.
В ушах звенело от выстрела. И сквозь звон ему чудился жалобный Егоркин голос: «Тять!»

Лесник зачем-то снял шапку. Хлопья снега падали на ресницы, мешали глядеть.
— Тять. — так внятно опять почудился тихий Егоркин голос.
— Егорушка! — простонал лесник.
— Сними, тять!
Лесник испуганно вскочил, обернулся… На суку большого дерева, обхватив руками толстый ствол, сидел живой Егорка.
— Сынок! — вскрикнул лесник и без памяти кинулся к дереву.
Окоченевший Егорка мешком свалился на руки отцу.

Духом домчался лесник до дому с Егоркой на спине. Только раз пришлось ему остановиться — Егорка пристал, лепечет одно:
— Тять, бердану мою подбери, бердану…
* * *
В печи жарко пылал огонь. Егорка лежал на лавке под тяжёлой овчиной. Глаза его блестели, тело горело.
Лесник сидел у него в ногах, поил его горячим чаем с блюдечка.
— Слышу, волки близко, — рассказывал Егорка. — Сдрейфил я! Ружьё выронил, лыжи в снегу завязли, бросил. На первое дерево влез, — они уж тут. Скачут, окаянные, зубами щёлкают, меня достать хотят. Ух, и страшно, тятя!
— Молчи, сынок, молчи, родимый! А скажи-ка, стрелок, что за зверя ты подшиб?
— А барсука, тятя! Здоровый барсучище, что твоя свинья. Видал когти-то?
— Барсук, говоришь? А мне и невдомёк. И верно: лапа-то у него когтистая. Ишь, вылез в оттепель, засоня! Спит он в мороз, редкую зиму вылезет. Погоди вот — весна придёт, я тебе нору его покажу. Знатная нора! Лисе нипочём такой не вырыть.
Но Егорка уже не слышал. Голова его свалилась набок, глаза сами закрылись. Он спал.
Лесник взял у него из рук блюдце, плотней прикрыл сына овчиной и глянул в окно.
За окном расходилась метель. Сыпала, сыпала и кружила в воздухе белые лёгкие хлопья — засыпала путаные лесные следы.